Черные боги, красные сны
Шрифт:
Джирел не обратила внимания на то, какая глубокая тишина повисла у нее за спиной, ее охватила апатия, равнодушие, она не хотела даже думать о том, что она только что совершила. Впереди на фоне светлеющего неба она увидела знакомые очертания холма и догадалась, что всю долгую ночь погони она ходила кругами, постепенно сужая их и приближаясь к тому месту, откуда пришла. Она пребывала в оцепенении, поэтому не обратила на это внимания. Сейчас она не чувствовала почти ничего, даже облегчения.
Джирел тупо поднималась по склону холма; радости и той она не чувствовала. Ну да, она вызволила душу Гийома из идола и вселила ее в тень, а затем
Вот пещера раскрыта перед ней свою черную пасть. Джирел полезла наверх, равнодушно волоча за собой меч; она была совершенно измотана, но при этом спокойна, и обретенный ею покой был куда дороже осознания важности того, что произошло.
Мрачная страна
Джирел Джори умирала в своей огромной постели в спальне на самом верху башни замка Джори. Ее медные волосы разметались по подушкам, как пламя, обрамляя мертвенно-бледное лицо, а отяжелевшие веки закрыли ее всегда пылающие янтарным огнем глаза. Жизнь алой струей вытекала из глубокой раны от копья в ее боку, а женщины, столпившиеся у двери, приглушенным шепотом передавали друг другу, что леди Джирел сейчас вступила в свой последний бой и неизвестно, чем он закончится. Помчится ли она еще когда-нибудь на своем лихом скакуне впереди грозно кричащих воинов, яростно размахивая мечом, кто знает? Ее неукротимая ярость принесла ей славу даже среди отчаянных воителей — баронов, чьи земли соседствовали с землей Джирел. И вот теперь Джирел лежит без движения.
Огромный обоюдоострый меч, которым она, бывало, отчаянно размахивала в пылу битвы, висит на стене, а искромсанные и измятые доспехи свалены в кучу в углу комнаты. Никто к ним не прикасался с тех пор, как служанки бросили их, когда раздевали ее, после того как мужчины в тяжелых доспехах с мрачными лицами подняли наверх свою едва дышавшую госпожу. Комната несла на себе печать смерти. Стояла глубокая тишина, Джирел неподвижно лежала в постели, в лице ее не было ни кровинки.
Вот одна из женщин вышла из толпы и бесшумно прикрыла дверь в спальню, лишив собравшихся возможности смотреть на свою хозяйку.
— Ну что рты разинули! — сердито заворчала она на своих подруг,— Нашей госпоже не понравилось бы, что мы на нее вот так глазеем, ведь отец Гервас еще не отпустил ей грехи.
Служанки, тихонько перешептываясь, послушно закивали чепчиками. Через пару секунд послышался шум, толпа раздвинулась и пропустила горничную Джирел, прижимающую к покрасневшим глазам платок. Она привела с собой отца Герваса. Кто-то распахнул перед ними дверь.
Горничная, спотыкаясь, направилась к кровати, не отнимая платка от глаз, залитых слезами. Она почувствовала, как за ее спиной происходит что-то странное. Через секунду она поняла причину своего беспокойства. Толпа вдруг замерла, и наступила мертвая тишина. Горничная растерянно оглянулась. В дверях застыл отец Гервас, на лице его было написано несказанное изумление.
— Дитя мое,— проговорил он, заикаясь,— а где же твоя госпожа?
Девушка перевела взгляд на кровать. Но там никого не было.
Простыни не были откинуты, как это бывает, когда человек встает с постели, они лежали так же, как если бы все еще накрывали Джирел. В том месте, где она лежала, все еще сохранилась вмятина от ее тела, а простыни хранили его тепло. Никаких следов свежей крови на полу. А леди Джирел и след простыл.
Отец Гервас сурово сложил руки на нагрудном серебряном кресте; лицо его, обрамленное седыми волосами, выражало скорбь.
— Наша дорогая госпожа слишком часто впутывалась в дела недозволенные, темные,— бормотал он сам себе, сжимая крест,— Уж слишком часто...
А за его спиной женщины крестились дрожащими руками, а внизу лестницы испуганные голоса шептали: «Дьявол похитил тело и душу Джирел Джори прямо со смертного одра».
Джирел хорошо помнила, как это было: крики, стоны, звон мечей, топот копыт... и вдруг что-то острое больно вонзилось ей в бок. Голова закружилась, глаза застлал туман, она уже ничего не видела и не слышала, только откуда-то издалека доносились приглушенные голоса. И вот она уже легко и умиротворенно парит над темными водами моря во время отлива, течение которого как бы тянет ее за собой, голоса слабеют, становятся все тише, и боль уходит вслед за ними куда-то вдаль и наконец растворяется в дымке и исчезает.
Потом она видит свет. Она не совсем понимает, что происходит. Отлив уносит воды в море, манит ее за собой, обещая покой, и ей хочется этого покоя, очень хочется. Но свет удерживает ее. Она начинает сопротивляться и наконец открывает глаза. Веки подчиняются ей неохотно, будто уже отвыкли повиноваться ее воле. Сквозь густые ресницы она видит, что лежит неподвижно и спокойно наблюдает, как жизнь втекает обратно в тело, которое она уже почти покинула.
Этот свет — кольцо пляшущих в темноте золотистых языков пламени. Сначала она видит только это огненное кольцо. Но постепенно она понимает, что тело ее, находившееся на волосок от смерти, неохотно возвращается к жизни. Рассудок проясняется, и она смотрит перед собой и глазам своим не верит: она удивлена, она потрясена тем, что видит.
Перед ней гигантский трон, на нем сидит огромное изваяние; все сотворено из черного блестящего материала. Изваяние на троне — широкоплечий, громадный мужчина в величественной позе, во много раз больше, чем в натуральную величину. Выражение его бородатого лица жесткое, властное, даже свирепое и при этом величественное и надменное... наверно, так должен был выглядеть Люцифер. Высокомерный взгляд его устремлен куда-то в пустоту. Вокруг головы полыхает пламя. Джирел смотрит и глазам своим не верит. Где она? Как она здесь оказалась? Что все это значит? Жмурясь, она глядит на пылающую корону вокруг громадной головы идола и видит, как огненные языки пламени отбрасывают причудливые яркие тени на величественное лицо.
Джирел вдруг поняла, что она уже находится в сидячем положении, но это ее нисколько не удивило. Ей ведь не было известно, насколько серьезно она была ранена, поэтому ей не показалось странным, что двигаться ей совсем не больно, а рана от копья совсем зажила, будто ее и не было под замшевой туникой. Откуда ей было знать, что стальной наконечник копья глубоко вошел ей в тело вместе с большим куском туники и служанки не осмелились вынуть ткань, опасаясь, что рана откроется и их госпожа умрет прежде, чем получит отпущение грехов. Она просто видела, что сидит в одной тунике, ее босые ноги покоятся на шкуре, а мягкие подушки подпирают ей спину. Все это казалось ей столь странным, столь необъяснимым, что она даже не стала пытаться понять.