Червонные сабли
Шрифт:
Нового командира Денька увидел в штабе армии и сразу же мысленно прозвал «усачом». Ничего не скажешь, усы у командира были красивые - черные, пышные. Только куда им до усов Семена Михайловича, которые видны за версту!
Можно было отправляться в дорогу, когда неожиданно пришла тревожная весть: врангелевская конница прорвалась на север и заняла станцию Синельниково. Путь на Харьков был отрезан.
Пришел Ленька к своему учителю и наставнику. Ока Иванович сидел на чурбачке и, словно ему нечем было заняться, точил саблю, пробуя жало на корявом пальце. Унылый вид мальчишки вызвал у Городовикова улыбку.
– У тебя получилось, как в том анекдоте. Пришел дядька на базар и спрашивает: «Квас есть?» - «Есть».
– «Наливай. А сколько стоит?» - «Два рубля».
– «Выливай». Так и с тобой: собрался в дорогу, уже и шапку надел, а тут опять раздевайся... Погоди денек-другой. Видишь, саблю точу? Отобьем у белых Синельниково, откроем тебе путь на Москву.
Показалось Леньке, будто за веселостью Ока Иванович скрывает свою печаль. Еще бы - армию создал, сколько врангелевцев переколошматили, а тут прислали замену. Вроде стал не нужен боевой командарм. Так думал Ленька, но ничем не выдал своих чувств. Только разве утаишь их от такого человека? Ока Иванович будто прочитан в душе у Леньки все его огорчения и тревоги:
– Все идет, как надо, Алексей Буденнович. Мы с тобой армию создали, и ей жить. А нам дорожка в другую сторону.
– Куда?
– насторожился Ленька.
– А ты не слыхал? Первая Конная возвращается с Западного фронта. Сюда идет, понимаешь?
– Правда?
– Ну вот видишь, и ты скучаешь! А я как вспомню свою четвертую кавдивизию, сердце сжимается. Вся моя жизнь там, мой дом и моя семья...
Ленька хотел спросить: «А как же со Второй Конной? Она-то и вовсе детище!» Но заставил себя промолчать: не положено перечить командарму. Впрочем, и для Леньки половина сердца до сих пор оставалась там, в родной Буденновской.
– Значит, вы туда вернетесь?
– спросил Ленька.
– Пока останусь здесь. А ты поезжай на съезд. Вернешься - поговорим...
Ровно через два дня, точно по заказу Оки Ивановича, красные части отбили Синельниково. Туда можно было ехать верхом, но кони были измучены. Махметка раздобыл летучку - открытую железнодорожную тележку с деревянной скамьей и ручным управлением. Дружно поставили ее на пути, и «карета» была готова.
В политотделе армии Леньке выдали документ длиной с полверсты. В нем строго предписывалось всем организациям оказывать делегату помощь для своевременного прибытия на съезд комсомола в Москву. Для верности делопроизводитель приписал внизу загадочные слова: «В случае невыполнения упомянутых предписаний предъявитель имеет право поступать по своему усмотрению».
Внизу стояла подпись и огромная печать, похожая на церковную.
– Вот это документ!
– радовались друзья.
Они снаряжали Леньку заботливо и строго. Рваные сапоги велели снять и дали крепкие ботинки красной кожи с обмотками. Махметка настоял взять в дорогу шинель. Совсем как дите собирали в дорогу. Ленька даже обиделся.
– Зачем шинель? Вон какая жара.
– Здесь жара, Москва холодно, - наставительно заметил Махметка.
– Ну, куда я дену ее?
– проворчал Ленька и накинул шинель небрежно на одно плечо.
– Привези царь-пушку из Москвы, - подсказывали бойцы.
– Верно. По Врангелю стрелять будем.
Когда сборы были закончены и выдан сухой паек на дорогу, Антоныч принес Ленькин маузер, хранившийся у него.
– Нехай у тебя остается, все равно патронов нема, - сказал Ленька с огорчением.
– Есть патроны. У старшины все есть, даже вот это.
– И он дал Леньке шматок сала, завернутый в селянский рушник.
– В Москве будешь закусывать, вспомнишь ридну Украину.
– И дружков своих...
Махметке жалко было расставаться с приятелем, хотелось подарить что-нибудь дружку, да не знал что. Если бы можно было душу отдать, отдал бы. Вдруг он вспомнил про часы с серебряными крышками и надписью: «За отличную стрельбу». Не колеблясь, вынул из кармана и отдал.
– К Ленину пойдешь, смотри часы, не опоздай, - заулыбался довольный своей щедростью.
Махметка, Махметка, добрая душа - ничего не жалел для друзей. Чем отплатить ему? Только верностью!
Друзья усадили раненого товарища на скамью летучки, сами сели по сторонам. Сашко держал на коленях легкий пулемет «на всякий случай». Махметка взялся за рукоятки управления, и тележка покатилась, загудела колесами по рельсам.
«Почетный эскорт» из всадников долго сопровождал ручную дрезину. А потом отстали и размахивали фуражками, сидя на конях.
До чего хорошо ехать на степном ветерке! Кругом поля неубранной пшеницы, торчат палки подсолнухов, исхлестанные пулями. Махметка даже песню затянул, крутя ворот. Потом его сменил Сашко. Ленька одной рукой помогал ему, другая была на перевязи.
Скоро впереди показался участок поврежденного пути. Слезли, перенесли тележку на себе, снова поставили на рельсы и покатили дальше.
В степи было раздольно и пусто. Одиноко кружил в поднебесье коршун.
Приехали в Синельникове засветло. Здесь еще плавала в воздухе копоть от пожаров, догорали вагоны с зерном, подожженные врангелевцами. В дыму копошились люди: чинили путь, тушили горящий состав, подметали перрон, усеянный обломками кирпича.
Ветер хлопал дверью, расщепленной пулями и распахнутой настежь, гонял по перрону обрывки бумаги.
Железнодорожники наскоро собрали «экспресс» на Харьков: старенький маневровый паровоз с помятым котлом, прицепили открытую площадку из-под камня и синий почтовый вагон с выбитыми стеклами.
Друзья стали прощаться.
– Ну, Сашко, бывай здоров! Труби сильнее, чтобы мне в Москве было слышно.
Когда было закончено прощанье и сказаны все слова, Махметка отвел Леньку в сторону и, волнуясь, сказал негромко:
– Скажи Ленину, что Махметка за него жизнь отдаст... Скажешь, а?
– Скажу, не беспокойся... Смотри тут, зря под пули не лезь.
– Якши.
– Ждите, скоро вернусь, - сказал Ленька, а у самого так заныло сердце, хоть плачь.
До самого Харькова не удалось даже присесть. Площадка была перегружена людьми, и Леньке пришлось перебраться на паровоз. Там было грязно, все в мазуте, но зато не так тесно. Ночью хлынул дождь, а укрыться негде. За Павлоградом поезд обстреляла банда. Пуля разбила стекло фонаря, и поезд шел вслепую, будто ощупью двигался по рельсам. На рассвете показались вдали знакомые очертания Харькова, загремели колеса на стрелках, завизжали тормоза.