Чрезвычайные обстоятельства
Шрифт:
Петраков не выдержал, рассмеялся – Семеркин рассказывал забавно, он умел не только серединки из старых горбачевских сторублевок выковыривать – умел по-актерски вкусно рассказывать.
– А потом женщины сориентировались, нашли способ веселиться. Выходят в холл, рассаживаются, включают телевизор… Там, естественно, уже сидит Гайдар. Рассказывает, как молотком чинить будильники. Вдруг одна из них – чмок губами, – Семеркин очень звучно, совершенно по-гайдаровски чмокнул воздух, – Гайдар в ответ с экрана – чмок! Через минуту вторая – чмок губами! Гайдар в ответ с экрана снова чмок! Хохот стоит такой, что в окнах из рам вылетают
– М-да, Егор Тимурович был большим мастером по части посмешить народ. Он вообще так кое-кого насмешил, что у этих людей слезы на лицах десятилетиями просыхать не будут.
– Таких людей, командир, к сожалению, много, – разом погрустнев и потеряв веселую лихость, проговорил Семеркин.
Петраков отвернул рукав куртки, посмотрел на часы.
– Чего, командир, ждешь кого-нибудь?
– Жду.
– Кого?
– Узнаешь.
Через две минуты открылась дверь семеркинского номера, на пороге появился Петрович, молча подмигнул Семеркину и вытащил из-за спины бутылку шампанского. Произнес коротко:
– Только что из морозилки.
С бутылки густыми искрящимися лохмами свисала снежная махра.
– Ба-ба-ба! – не замедлил вскричать Семеркин. – Это что же такое делается в бывшей Советской Армии! Пьянка на сборах! Да за это же генералы лишались лаковых сапог!
– Это еще не все, – объявил Петрович.
Снова открылась дверь. На пороге номера стояли Проценко и Токарев. Оба с подносами. На одном подносе была нарезана по-мужски крупными кусками, «неэкономно», колбаса нескольких сортов, на тарелке лежала рыба – лосось, вытащенный из жесткой прозрачной упаковки, с вдавленными следами от твердой оболочки и прозрачная синеватая осетрина, эту рыбу купили в коммерческом киоске, потому она и выглядела так неаппетитно, тут же горкой был навален хлеб, на втором подносе грудились овощи. Много овощей: помидоры, огурцы, свежая, явно реквизированная на чужом огороде редиска, нежная, маленькая, с аппетитными капельками воды, застывшими на яркой малиновой кожице, сладкий болгарский перец – желтые, светящиеся, будто внутрь каждого плода было вставлено по электрической лампочке. У Проценко была еще одна бутылка шампанского.
– Ба-ба-ба! – вновь воскликнул Семеркин.
– Не бабакай, не то дырки в карманах образуются, – сказал ему Петрович. – Пообедаем у тебя в номере.
– С чего такая честь?
– Сейчас узнаешь, – Петрович обвел рукою комнату, призывая своих подопечных сесть. – Хоть и не мой это номер, но не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, – сказал он.
– Располагайтесь, располагайтесь, – запоздало пригласил Семеркин, – не в столовую же пришли!
– Петраков, распечатывай шампанское! – приказал Петрович.
– Есть!
Шампанское было хорошим, едва Петраков выдернул пробку – настоящую, «пробковую», а не отлитую из белой пластмассы, – как в комнате запахло югом, виноградом, солнцем, еще чем-то вкусным, оставшимся ныне в прошлом.
– Разливай! – скомандовал Петрович. – Покопавшись в кармане куртки, он достал новенькие майорские погоны – два просвета, одна звездочка, – поплевал на них и приложил один погон к одному плечу Семеркина, второй – к другому. Протянул руку: – Поздравляю тебя, Витя, с досрочным присвоением звания майора.
Проценко и Токарев напряглись – на щеках даже красные пятна выступили, – и дружно гаркнули:
– Ура! Ура!
Это была приятная новость – Виктор Семеркин давно уже созрел для звездочек старшего офицера и, хотя звание майора ему должны были присвоить лишь в будущем году, начальство, что называется, заметило его. Надо полагать, не без «участия» Петровича.
– А Петровичу – гип-гип ура! – сказал Петраков.
– Я-то тут при чем?
– Началнык! – на среднеазиатский лад проговорил Петраков. – А началнык, он за все на свете отвечает.
– Командир, наливаем по второй, – предложил Токарев, – приказывай! Будем пить за господина полковника.
– За товарища полковника, – поправил Семеркин, – в армии товарищей никто не отменял.
– Мы не армия, мы – пограничники.
– Все равно. Погоны носим? Носим. Значит, армия.
Петрович не удержался, потряс головой, потом сгибом указательного пальца стер небольшие слезки, выступившие в уголках глаз.
– За меня, так за меня, – сказал он. – Я не против. А потом, чем тебе, Токарев, не нравится слово «товарищ»? Очень хорошее, очень душевное, теплое, емкое слово. Надежное. От него на душе светлее делается. И очень сытое, холодное слово – «господин». Немытой морковкой пахнет от этого словца. И куском сала с плохо опаленной щетиной. Я пью за слово «товарищ».
– Нельзя, товарищ полковник, – возразил Петраков, – вы не имеете права слова – за вас тостуют… Когда выпьем, тогда и слово получите.
– Во дисциплинка! – Петрович вновь покрутил головой. – Как в царское время, до реформ Александра Второго. Палочная!
За черным окном взвыл ветер, по стеклу с грохотом прошлась струя холодных брызг, сорвавшихся с дерева, потом стебанула гибкая, как плеть ветка и сделалось тихо.
– Милиционер родился, – усмехнулся Петрович.
– Милиционер умер, – возразил майор Семеркин, добавил, подумав о чем-то своем: – Осень. – По лицу его проскользила нервная тень, глаза посветлели, сделались чужими, незнакомыми, он осушил стакан с шампанским, хотел было хлестануть его об пол, но Петрович остановил его:
– Не надо. Иначе панове спортсмены нарисуют на нас телегу.
– Верно. Телега нам не нужна.
– Есть старая примета: если вдруг все разом замолкает – значит, ангел пролетел. А раз пролетел ангел – значит, милиционер родился.
– В Липецкой области считают – не милиционер, а налоговый инспектор, а в Белоруссии – торговый работник.
– Что в лоб, что по лбу, – Петрович махнул рукой, – все приварок в наших вымирающих государствах…
Через двадцать минут Петраков спустился вниз, к телефону-автомату. Дежурный – капитан в пятнистой форме, в круглых «дореволюционных» очках дремал за школьным облупленным столом, испятнанным чернилами, сплошь в порезах и рисунках. Услышав шаги, он открыл глаза, проводил Петракова невидящим взглядом и снова закрыл глаза.
Петраков набрал номер своего домашнего телефона. Ирина была дома, произнесла приветливо «Алло», но едва услышала голос мужа, как в тоне у нее появились холодные, совсем чужие нотки, некая сварливая трескучесть, у Петракова от этой трескучести невольно сдавило скулы, он втянул в себя воздух, словно бы хотел что-то остудить внутри и проговорил спокойно:
– Звоню без всяких дел…
– Я чувствую, – раздраженно перебила его жена, в голосе ее что-то напряглось.
– Просто хочу узнать, как там ты, как Наташа?