Что к чему...
Шрифт:
Ну что тут будешь делать?!
– Нет, – сказал я, – ничего я о ваших делах не знаю.
Сказал, а сам чувствую, что краснею, прямо полыхать весь начинаю.
– Ладно, – усмехнулся Лешка, – это хорошо, что ты врать не умеешь.
Это ему хорошо, а я теперь перед Пантюхой предателем буду себя чувствовать, ладно, если Лешка ему не скажет…
– Слушай, – он положил свою здоровенную ручищу мне на плечо, – ты не волнуйся, – я Юрке ничего не скажу, о чем мы тут с тобой говорили, только ты мне помоги в одном деле, а? Да ты плечами не пожимай – дело-то пустяковое, ты вроде и ни при чем будешь. Ты футбол любишь? Так вот. Я тебе в ящик почтовый завтра опущу два билета на воскресенье:
– С чего это?
– А я там рядышком буду. Уж тут он от меня не уйдет. – Лешка засмеялся. – Не такой Пантюха человек, чтоб с футбола удирать. Только ты ему не говори, что я там буду и что билеты я дал. Лады?
– Мне, конечно, не трудно, только я не понимаю… – сказал я.
– А тебе и понимать нечего, ты сделай, и все. – Он протянул мне руку. – Ну, лады?
И я, думая о том, что совсем не обязательно мне лезть еще и в эту историю, – я, конечно, знал, о чем Лешка хочет говорить с Пантюхой, – все-таки сунул свою руку в его лапищу. До чего же я, в общем, слабохарактерный! Своих мне забот будто не хватает и что я – сват, что ли, чтобы Лешку, которого я совсем не знаю, сватать к Юркиной матери, лезть в чужую жизнь? Но теперь-то, раз я пожал ему руку, – значит, вроде обещал, и тут уж ничего не поделаешь. Только бы Пантюха не догадался, а то – все: он мне этого никогда не простит.
– Лады, значит? – спросил Лешка и полез на свой экскаватор, а оттуда крикнул, что с него приходится, и подмигнул мне.
А когда я уже повернулся, чтобы идти, он вдруг подозвал меня и спросил:
– Слушай, а чего это Юрку в милицию понесло? Опять что-нибудь?
Вот, черт: значит, он нас видел? Нет уж, дудки, уж этого я ему не скажу!
– Насчет паспорта, – быстро соврал я и пошел, чтобы он не заметил, что я опять краснею. Тоже сообразил: «Насчет паспорта»! Пантюхе еще и четырнадцати нет. Я слышал, как Лешка засмеялся, а потом сзади сразу заскрежетал и загрохотал его экскаватор.
Вскоре из милиции вышел Пантюха. Вид у него был мрачный и озабоченный.
– Т-так и знал: опять Наконечник влип, – сказал он и быстро зашагал по направлению к дому. Я побежал за ним, но расспрашивать не стал, хотя было здорово любопытно. Захочет – сам расскажет. Но Юрка не захотел, и так до самого дома мы бежали молча, и только во дворе он остановился и попросил выручить его. Я обрадовался: не так уж часто Пантюха просил его выручить – это чего-то стоило.
– Конечно! – сказал я. – А что?..
– Вот ч-что: если т-тебя старшина спросит, скажи, что в то воскресенье мы с тобой за город ездили, в Павловск, и там весь день проболтались. Часов в девять уехали и часов в восемь вечера приехали и все время вместе были. Ясно?
– А что мы там делали?
– Ври что хочешь, главное, что в Павловске и вместе, – сказал Юрка. – А с Лелькой я п-потолкую!
– Юрка! – взмолился я.
Но он ничего не ответил и побежал домой. Я еще немного поторчал во дворе, а потом тоже отправился домой и стал думать обо всем, что случилось сегодня. Выходило, прямо скажем, неважно… Нюрочка больна, и Ливанские из-за меня поссорились, школу я прогулял, и Елена Зиновьевна – классная воспитательница – наверняка устроит мне завтра выволочку, Лешке я зачем-то пообещал свести его с Пантюхой, а Пантюхе пообещал наврать старшине, Лельку я предал… ох, уж эта Лелька. Как только я вспомнил о ней, так уж о другом и думать не мог – все казалось мне ерундой, а это…
Часа в два прямо из школы примчалась Ольга. Она расспросила меня о Нюрочке, отругала за то, что я пропустил школу, натрещала целую кучу классных новостей – можно подумать, что я целую вечность не был в школе, – и под конец сообщила, что она сказала Елене Зиновьевне, что я не был в школе по уважительной причине, так как мне надо было ухаживать за больной сестренкой, так как мамы у меня нет и так как папа занят на работе и еще какие-то «так как»… В общем, она хороший товарищ – Ольга, но завтра мне придется врать еще и классной воспитательнице… В результате я наорал на нее и выпроводил за дверь, а потом мучился угрызениями совести, – ведь она мне добра желала…
Потом я немного успокоился. В конце концов ничего такого уж страшного не произошло: Нюрочка, кажется, поправляется, Ливанские и без меня довольно часто воспитывали друг друга, разберутся и на этот раз, а что касается Лешки и Пантюхи, то могу я в самом деле пойти на футбол, тем более что Лешка мне нравится и мне даже жалко его было – вот ведь как страдает человек из-за любви, а Юрка, как феодал какой-то, – заупрямился, и все. А имеет ли он право мешать в таких делах, даже не то что мешать, а, по-моему, и лезть-то в них ему не положено. Ну и что, если он сын? Мать у него еще совсем молодая и красивая, не оставаться же ей монашкой из-за Юркиных капризов. Ведь Лешка, наверное, ее любит, раз так добивается, и может, у них будет самое настоящее счастье, и мне очень захотелось, чтобы у них действительно было это самое настоящее счастье… Ну, а насчет старшины – Ольгиного отца – я подумал, что, может быть, он и не спросит меня, где мы были с Пантюхой в то воскресенье, и уж, во всяком случае, я просто постараюсь ему некоторое время не попадаться на глаза. Так я себя успокаивал, но почему-то не очень-то успокаивался.
Спать я лег до прихода бати – не хотелось ему на глаза попадаться – боялся, что он догадается о том, что у меня не все ладно… Лечь-то я лег, но заснуть не мог долго: все время перед глазами стояла Лелька в солнечном свете и вспоминалось, как мы с ней целовались… И вспоминать мне об этом было приятно, хотя что-то все время мучило, как будто я сделал нехорошее, стыдное, что ли… Ну, я, конечно, знаю, что сказали бы взрослые, даже самые умные, если бы узнали про это. «Безобразие, – сказали бы они, – надо об учебе думать, а не о поцелуях». И Лельке досталось бы ужасно – гораздо больше, чем мне. Если бы я был старше ее, тогда, конечно, больше попало бы мне, ну, а раз она старше меня, то все шишки посыпались бы на нее. «Вот ведь какая испорченная девчонка!» – говорили бы все, а я бы выглядел этакой жертвой.
А между прочим, это ерунда на постном масле. Если бы я не хотел, я бы и не стал с ней целоваться – отбрыкался бы как-нибудь или ушел. А я ведь не ушел и целовался с удовольствием. Значит, я тоже испорченный, так, что ли? Ничего ровным счетом это не значит. Если думать, что все мальчишки и девчонки, которые начинают целоваться, испорченные, то тогда надо создать такие детские монастыри и держать там отдельно мальчишек и девчонок до шестнадцати лет и показывать им только мультипликационные фильмы про репку. А на другой день после того, как им стукнет шестнадцать, они уже смогут смотреть любые фильмы и читать любые книги. Вот как!
Я уверен, что многие взрослые обрадовались бы, если бы такие монастыри были, – им забот по крайней мере меньше, а то думай тут, можно ли, например, давать детям читать «Тома Сойера» – ведь там ребятишки Том и Бекки тоже целуются, а им всего по десять… А как быть с Ромео и Джульеттой – ему тоже, кажется, еще шестнадцати не было, а ей и того меньше? Времена были другие? Правда, другие, только наши-то времена умнее, чем те, так надо, чтобы и взрослые умнее были и не поднимали бы панику чуть что, и не шептались по углам с ужасным видом.