Что я любил
Шрифт:
— Это Лео.
Она не сразу ответила, и эта повисшая пауза вдруг меня страшно разозлила. Я закричал, что наша дружба, наш брак, наши отношения, или как там это называется, выродились в фальшивку, в лживую, тупую, мертвую пустоту и меня от всего этого тошнит. С меня хватит. Если у нее есть кто-то, надо было сказать мне прямо, в конце концов я имею право знать. И если это так, то я тоже хочу считать себя свободным, хочу, чтобы между нами все было кончено.
— Лео, Лео, никого у меня нет.
— Тогда почему ты не отвечала? Я же писал!
— Я раз пятьдесят начинала и рвала то, что написала. Понимаешь, я все время пытаюсь что-то про себя объяснить, как будто я на приеме у психоаналитика. Постоянно, даже когда я с тобой. Это какая-то
Эрика тяжело вздохнула, и от этого звука, такого привычного, вся моя злость улетучилась. Я об этом тут же пожалел, потому что у злобы есть острота, она, в отличие от сочувствия, всегда наведена на резкость… и я не очень-то обрадовался, вновь ощутив под собой эту зыбкую эмоциональную почву.
— Потом, знаешь, Лео, с письмами было сложно, потому что я очень много пишу. Снова о Генри Джеймсе.
— Как интересно.
— Все-таки они мне очень нравятся…
— Кто? — не понял я.
— Его герои. Они у него так сложно устроены, что, когда я начинаю думать о них, об их страданиях, я забываю о себе. Прости, что я не позвонила. Я же хотела, несколько раз хотела, дура такая. Прости, пожалуйста.
К концу разговора мы с Эрикой договорились, что будем не только писать, но и звонить друг другу. Я попросил прислать мне книгу, когда она хоть как-то оформится, потом сказал Эрике, что люблю ее, услышал в ответ, что она меня тоже любит, что у нее никого нет и никогда не будет. После этого я положил трубку. Было ясно, что мы навсегда останемся связанными друг с другом, но это не радовало мне сердце. Я не хотел разрыва, но этой связи навек я тоже не хотел. Разлука развела нас, но эта же разлука приковала нас друг к другу пожизненно.
Я разговаривал с Эрикой по телефону, который стоял на письменном столе, поэтому, повесив трубку, открыл заветный ящик и снова подумал, как, наверное, странно выглядит со стороны это хранилище разнородных вещиц, среди которых черные женские носки, кусок обгоревшей картонки, фотография из журнала. Я всматривался в лицо Вайолет на снимке, в Билла, который глаз не мог отвести от жены. От своей жены. Его жена. Его вдова. Мертвые. Живые. Я покрутил принадлежавшую Эрике помаду. Моя жена и любимые ею персонажи давно умершего писателя. Герои вымысла. Но ведь и наши жизни — это только вымысел, истории, которые мы сами себе придумываем и сами себе рассказываем. Я взял в руки рисунок Мэта с Дейвом и Дуранго.
Марк стал лучше выглядеть. За те месяцы, что я его не видел, он прибавил в весе, взгляд утратил уклончивость. Даже голос звучал как-то по-другому, в нем появились глубина и убежденность. По утрам он отправлялся на поиски работы, потом шел на собрание Общества анонимных наркоманов и обязательно встречался со своим поручителем. Звали его Элвин. Аккуратный, вежливый человек лет тридцати, смуглый, с коротко подстриженной бородкой и глазами, полыхавшими лихорадочной решимостью. Элвин много лет страдал героиновой зависимостью, но победил ее. Теперь это был прямо-таки типаж Достоевского, воскресший из мертвых, выползший из могилы, чтобы протянуть руку помощи страждущему собрату. Само его тело казалось несгибаемым сгустком целеустремленности, и, глядя на него, я мгновенно ощущал, какой я вялый, никчемный и несведущий. Как тысячи ему подобных, Элвин достиг самого дна пропасти, а потом вдруг решил переломить судьбу. О его прошлом я ничего не знал, но зато Марк засыпал нас с Вайолет историями о прошлом других людей, с которыми познакомился в Хейзелдене. Жуткие рассказы о безнадежной зависимости, которая порождала ложь, распущенность, предательство и даже насилие. За каждой такой историей стояло имя: Мария, Джон, Энджел, Ханс, Марико, Дебора. Марка эти истории явно волновали, но ему были интересны не столько люди, сколько страшные подробности того, что
Вайолет надеялась, что все еще наладится. Марк каждый день ходил на свои собрания, беседовал с Элвином, устроился на работу — его взяли помощником официанта в ресторан на Гранд-стрит. Следуя "двенадцати шагам", Вайолет отказалась от любых наказаний. Она просто объявила Марку без обиняков, что он останется в ее доме, только если "завяжет". Никаких наркотиков.
Как-то в середине месяца я услышал звонок в дверь. Было около одиннадцати ночи, я уже лег, но еще не спал. Отворив, я увидел на пороге Марка. Я пригласил его зайти, он прошел в гостиную, но на диван садиться не стал. Сначала он смотрел на портрет Вайолет, потом на меня, потом на свои кроссовки и наконец сказал:
— Простите меня. Я виноват перед вами, простите.
Я не сводил с него глаз и машинально затягивал пояс халата потуже, словно мне это помогало держать себя в руках.
— Это все наркотики, — продолжал Марк. — Я тогда был не я, но я все равно виноват.
Я молча слушал.
— Понимаете, я должен попросить у вас прощения. Если вы не можете простить — не надо, но попросить я должен. Это один из "двенадцати шагов".
Я кивнул.
Лицо Марка дернулось. Господи, ему же всего девятнадцать лет, пронеслось у меня в голове.
— Я хочу, чтобы все стало по-другому, не так, как раньше.
Тут он впервые посмотрел мне в глаза.
— Вы же всегда ко мне хорошо относились. Мы так здорово с вами разговаривали.
— Я теперь не знаю, как относиться к этим разговорам. После твоей лжи…
Марк не дал мне договорить.
— Я все понимаю, но я теперь другой человек, — произнес он со стоном. — Есть такие вещи, про которые я вообще никому не говорил, только вам. И когда я их вам говорил, я говорил правду.
В его голосе нарастало отчаяние, рвавшееся из самой груди. Это был какой-то новый звук, которого я прежде от него не слышал. Я нерешительно тронул его за плечо:
— Но у тебя же есть возможность все изменить и начать жить по-другому. Я верю, ты сможешь.
Он придвинулся чуть ближе, заглянул мне в глаза и глубоко вздохнул. Было видно, что с души у него свалился огромный камень. Потом он распахнул руки для объятий и умоляюще произнес:
— Дядя Лео…
После минутных колебаний сердце мое дрогнуло. Марк уткнулся головой мне в плечо. Его руки обнимали меня с такой силой, с такой горячностью, на которую был способен только один человек — его отец.
Рано утром второго декабря Марк исчез. В этот же день Вайолет получила письмо от Деборы, девушки, которая очень привязалась к ним с Марком в лечебнице. Было около полуночи, когда Вайолет принесла мне это письмо. Она прошла в гостиную, опустилась на диван и раскрыла конверт.
Дорогая Вайолет, — начала она читать вслух. — Я решила написать Вам, потому что хочу, чтобы Вы знали, что со мной все в порядке. Трудно, конечно, не пить, каждый день тянет, и все такое, но я стараюсь, и мама очень мне помогает. После семейных собраний в клинике, когда мы с ней поговорили, она уже так на меня не орет, потому что знает, как мне от этого плохо. Если уж совсем невмоготу, я вспоминаю ту ночь в Хейзелдене, когда я в первый раз услыхала голоса небесные. Они мне сказали, что я Божье создание и что Господь меня за одно это уже любит, так что я больше не Дебби. Некоторые, конечно, считают, что я чокнулась, но я еще на семейном собрании поняла, что Вы так не думаете. Вы меня понимаете. Я слышала, как они поют, и теперь должна стать Деборой. Вы замечательная, Марку повезло, что Вы у него есть, хоть он Вам и не родной. Он мне рассказывал, как Вы с ним возились, когда у него была ломка, как его колотило и рвало, пока Вы в Миннесоту не приехали. Жалко, что рядом со мной такого человека никогда не было. Я всех прошу за меня помолиться, надеюсь, что Вы тоже за меня помолитесь.