Чудо в перьях
Шрифт:
Я увидел препарированное тельце ласточки. Подошел ближе.
— Хочу понять, где размещается душа, — сказал Радимов. — Обычно делается очень больно, когда она покидает свое вместилище. Уж сколько веков бьюсь над этим, но не могу понять. Я ведь, знаешь, очень боюсь боли. Обещай, что не позволишь мне страдать.
— Это как? — обернулся я к нему. — Выбросьте из головы, Андрей Андреевич! Я ничего не слышал.
— А когда Рома уговаривал тебя, чтобы меня убить, тоже не слышал? А ведь уговаривал, я знаю… Ты хоть раз сказал, чтобы он выбросил из головы?
— Зато теперь он это выбросил вместе с головой, — сказал я, стараясь перевести все в шутку. — Слушайте, Андрей Андреевич! Не нагоняйте тоску! И так тошно, а тут еще вы…
— Я скоро избавлю тебя от своего общества, — сказал он. — Как только похоронишь, сразу найди Марию. А пока можешь приводить на ночь Наталью. Она больше подходит тебе, хотя и не жена. Но там еще твой сын.
— А если она ушла к тому милиционеру? — спросил я. — Даже наверняка.
— Она просила у меня разрешения уйти к нему, — ответил Радимов. — Но я не разрешил. А она не посмеет ослушаться.
Такие разговоры у нас с ним происходили каждый день. Он таял и хирел на глазах. И категорически запрещал приглашать врачей.
— Они только продлят мои страдания и твое заточение, — сказал он. — Почему ты не зовешь к нам Наталью? Все-таки скрасила бы общество. А то мы изрядно надоели друг другу.
— Я ей звонил, — говорил я. — Она не хочет.
— Я тоже не хочу, — вздохнул он. — Быть тебе обузой. Тебя ждут в лучших концертных залах мира, а тут я, занудливый старикашка, страдающий манией величия. За что тебе такое?
Телевизор он не смотрел. Если я включал, просил отнести его наверх, поскольку сам подниматься уже не мог. Когда я пытался рассказать о том, что творится в мире или в его любимом Крае, он только морщился, махал высохшей ручкой.
— Нет, нет… не хочу даже слышать. Все это не совсем то. Вот в новой жизни, когда мне позволят… Или когда меня выберут. Надеюсь, всеобщее голосование, стоившее мне стольких сил, не будет отменено. Вот тогда посмотрим.
Его, казалось, ничто не интересовало. Наши ворота и двери по-прежнему были закрыты для всех желающих с ним встретиться.
И только за неделю до смерти он, казалось, вдруг стал проявлять какой-то интерес к жизни. Во-первых, потребовал, чтобы я его чисто выбрил. Потом отвез в город. По пути туда он заметил переполненный отдыхающими пляж. После его возвращения природа в очередной раз сменила гнев на милость, и стояли солнечные, жаркие дни.
Он попросил подъехать туда. Потом — раздеть его и раздеться самому. И отнести его в воду… Вокруг нас собралась толпа. Его узнавали и отказывались узнавать. Я поднял его на руки и понес в воду.
Она была теплой, но он съежился, высохшее его тело покрылось гусиной кожей.
Я отпустил его из рук, там, где помельче. Где были его любимые кувшинки, над которыми вились стрекозы. Он охнул, погрузившись по шею, потом поплыл по-собачьи, по-детски смеясь и повизгивая. Он уже посинел, но его трудно было заставить вернуться на берег.
Наконец я его вытащил и долго обтирал своей рубашкой, поскольку на пляж мы не готовились и принадлежностей с собой не взяли.
Его длинные семейные трусы приводили публику в умиление. Вокруг нас собиралось все больше народу. Дети показывали на него родителям.
— Скоро выборы, — крикнули ему. — За кого советуете голосовать?
— За Пашу Уроева, — ответил он, не переставая дрожать от холода. — У вас покушать что-нибудь найдется? А то мы не собирались.
Через считанные минуты мы были завалены провизией. Какие-то женщины кормили его с ложки своими домашними борщами и кашами, он ел все подряд, кивая головой на их сетования, что некому подкормить, вон как исхудал, соколик наш…
— Что же вы! — толкали они меня в бок и спину. — Совсем отощал! В прошлый год на Нечаянную как огурчик был…
Я отмахнулся и полез сам в воду, заплыл на середину и лег на спину, лицом к небу. Вода шумела в ушах, заглушая многоголосый говор, доносящийся с берега. «Как бы не перекормили», — подумал я, но как-то лениво.
Когда приехали домой, он сам надел чистую сорочку и галстук. И попросил, чтобы я сыграл ему его любимого Рахманинова. После мы вышли прогуляться по саду. Он смотрел на звезды, вздыхал, читал мне свои юношеские стихи. Послышались шорох и щелканье фотоаппарата.
Мы оглянулись. Какой-то шустрый корреспондент, перелезший через забор, испуганно побежал в обратном направлении. Я бросился следом и успел схватить его за ногу, когда он пытался перелезть. Он мне заехал пяткой в глаз, но я сдернул его на землю, хотел засветить пленку.
— Не надо, — сказал подошедший хозяин. — Что же вы, молодой человек? Вы из какого агентства?
Потом повторил свой вопрос на английском. Потом на французском. Тот отозвался на голландский.
— Идемте в дом, что ж тут стоять, — сказал Андрей Андреевич. — Там я позволю вам взять интервью. А моему товарищу придется сделать примочку.
И мы прошли в дом, и он минут сорок отвечал на вопросы обалдевшего от такой удачи юного, совсем мальчишки, журналиста.
Я тем временем готовил для них кофе, разогревал все, что было в кастрюлях, поскольку на хозяина определенно напал жор.
Потом мы проводили парня до калитки. Он беспрерывно кланялся, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, указывая на мой синяк под глазом.
С тем и расстались.
— Что вы ему рассказали? — спросил я. — Надеюсь, это без последствий?
— Тебе нечего бояться, — ответил он. — Он спрашивал только мое мнение о жизни, любви и смерти. Жаловался, что его оставила любимая девушка, пока он дежурил тут месяцами под нашим забором, чтобы взять сенсационное интервью. Это была просто беседа двух людей, один из которых заканчивает жизнь, другой начинает.