Чума в Бедрограде
Шрифт:
Охрович и Краснокаменный, единственные присутствующие головы Университетской гэбни, устроились по краям напротив Соция и Бахты, как они и делали это всегда. Очевидно, для поддержания иллюзии привычной официальности (привычная официальность в розовых костюмах не то птиц, не то собак!).
66563, само собой, многозначительно плюхнулся перед Гошкой. Им сегодня есть о чём поговорить взглядами, все это уже осознали.
Для Смирнова-Задунайского просто не нашлось другого места, кроме как напротив Андрея.
Всё это время Андрей делал вид, что ему чрезвычайно важно следить
Пришло время перестать нервничать и узнать уже, что нынче представляет собой погибший в 76-м году Смирнов-Задунайский.
— …это несерьёзно, — посмеялся над чем-то 66563.
Андрей не услышал, над чем.
Андрей вовсе выключился из разговора.
Андрей смотрел на Смирнова-Задунайского и мысленно повторял про себя: «Это несерьёзно, несерьёзно, несерьёзно».
Несерьёзно так реагировать на месте Андрея.
Он же всё знает про психологическое воздействие вообще и про эксцентричные приёмчики Университета в частности, он же давно не ждёт от них ничего, кроме таких вот приёмчиков, но —
Но на Смирнове-Задунайском поверх голубой рубашки гэбенный наплечник. Такой, на тон темнее, чем у Андрея. На тон темнее, чем у Андрея сейчас: наплечники шестого уровня доступа немного, но отличаются от наплечников седьмого уровня.
Наплечники Бедроградской гэбни немного, но отличаются от наплечников гэбни Колошмы.
Где-то далеко-далеко, на грани слышимости Охрович и Краснокаменный возмущались какой-то реплике Бахты:
— Бросьте свою порочную затею.
— Мы не для того сюда пришли.
— Посмотрите на наши плюшевые грифоньи шкуры и подумайте, для чего мы пришли.
— Мы весь день без сна и отдыха кроили и кромсали наши плюшевые грифоньи шкуры.
— Вы же не собираетесь доказывать нам на практике, что это было зря?
— А то следующим нашим швейным подвигом станет кройка и кромсание кожаных шкур гэбни города Бедрограда!
Болтовня Охровича и Краснокаменного отрезвляла. Вот если бы они сейчас начали наперебой рассказывать, как весь день без сна и отдыха перекрашивали наплечник, например, Молевича в нужный тон!
Так было бы проще — проговорить вслух, что это значит, зачем это надо. Пусть едко и с издёвкой, пусть все бы насмехались над расшатавшимися нервами Андрея, главное — не молчать.
Не молчать о том, что на Смирнове-Задунайском наплечник поверх голубой рубашки — совсем как у Савьюра, Начальника Колошмы.
«Кстати, здравствуй, Андрей», — сказал невыносимо знакомым голосом удушливый страх.
Несерьёзно, ну несерьёзно же так дёргаться из-за какой-то там одежды. Как будто чья-то рубашка может быть важнее четверти летальных исходов среди получивших лекарство или санитарных мер на завтрашнем юбилее!
Андрею вдруг стало противно от самого себя. Он взрослый человек, у него хоть и противоречивый, зато однозначно внушающий уважение послужной список, он с отличием закончил Институт госслужбы; в конце концов, он просто умеет справляться с трудностями — в его положении буквально-таки неприлично впадать в проклятую белочку из-за такой ерунды.
Он устал, это правда. Сначала телеграмма от Шапки про «другого клиента», жаждущего перекупить формулу вируса, потом с субботы по среду фаланги, которые мурыжат любого, кто к ним попадёт, до зелёных леших перед глазами, до бессонницы на нервной почве, до совершения необдуманных звонков, запускающих процессы, коим лучше бы не запускаться вовсе. Потом, со среды, со своей гэбней, было уже полегче — хотя и неуютно после запроса на ПН4, хотя в городе эпидемия, хотя надо всё время вкалывать, вкалывать, вкалывать. Бегать по лабораториям, гробить зрение над нескончаемыми отчётами из городских поликлиник, ломать головы над планами Университета, выносить завкафов в коврах, изымать у фармакологии партию твири для внедрения в оголодавший Порт, в сотый раз объяснять той же гэбне Международных Отношений, что без дополнительно введённых полгода назад медицинских обследований выпускать за границу нельзя не только гражданских, но и госслужащих. А в промежутках левой ногой ворошить там что-то, чтобы состоялся несчастный юбилей, чтобы город жил и функционировал в условно нормальном режиме.
Андрей мечтал отоспаться, отключить все телефоны, отужинать в хорошем ресторане и ни о чём, вообще ни о чём не беспокоиться хотя бы пару дней.
Вместо этого вчера утром он своими глазами увидел 66563, и беспокойства стало в разы больше. Не нормального (пусть и изматывающего) рабочего беспокойства, а совсем другого — нездорового, невротичного, иррационального.
Это снова несерьёзно, неприлично в положении Андрея и как-то стыдно — бояться живых мертвецов. Через столько лет дёргаться, потому что из-за 66563 пошла трещинами и развалилась гэбня Колошмы. Велика беда, подумаешь. Та ещё гэбня была.
Только 66563 для Андрея был чем-то вроде предзнаменования неудач. Он появляется — и трещины бегут, бегут, переплетаются, точно его сегодняшние узоры на теле. Он появляется — и Гошка, который громче всех долбил, не стрелять, мол, по университетским, пока Соций не потолкует с этим их Дмитрием Борстеном, хватается за кобуру. Он появляется — и Андрей перехватывает руку Гошки (громче всех же долбил!) и только потом понимает: опять.
Когда-то давно Андрей заранее разрядил табельный пистолет Савьюра, потому что испугался неочевидного: чего это тот вдруг решил походить при оружии, когда двадцать лет подряд к оружию не прикасался и пальцем. Савьюр, оказалось, всего лишь хотел дать его дозревшему до суицида 66563.
66563 уже десять лет как был бы мёртв на самом деле, если бы не Андрей.
66563 ещё вчера был бы мёртв, если бы не Андрей.
Опять, опять.
Он появляется — и три головы Бедроградской гэбни косо смотрят на Гошку, ждут каких-то объяснений: сдавал или не сдавал тот планы. Гошка хлопает дверью, ничего не желает разжёвывать, скрывает что-то, и становится ясно: плохо всё.
Он появляется — и Андрей опасается взглянуть под ноги. Потому что знает: трещины уже там, добежали, переплелись, ширятся и ширятся. Лишний шаг — и ничего кроме трещин не останется.