Чума в Бедрограде
Шрифт:
«Если вдруг что» настало, но несчастная погодка усложняет дело: сколько народу вчера промокло, а сегодня обрадовалось солнышку, плюнуло на ветер и разделось обратно? Сам Попельдопель первый и разделся, чего уж. А это значит, что с завтрашнего-послезавтрашнего дня сопливых и давящихся кашлем в районных поликлиниках будет немало. Вычислить среди них больных на второй стадии водяной чумы — та ещё задача.
Попытки лечить ОРЗ таким больным, конечно, помогут — от ОРЗ, не от чумы. Организм и дополнительные препараты будут изо всех сил бороться с нестрашным и несмертельным заболеванием, пока в какой-то момент вирус чумы не выйдет из подготовительной спячки и не устроит
Вирус почти случайно выбирает конкретный тип клеток и накачивает их жидкостями сверх необходимого, осушая другие клетки. Например, пересохшая кожа, а если пораниться — ка-а-ак хлынет. Ну или не кожа, кожа ещё ерунда, а вот стенки какого-нибудь внутреннего органа рано или поздно от давления разорвёт.
Попельдопель пригляделся к усталой женщине, пытавшейся не задремать на скамейке, и отстранённо полюбопытствовал, что у неё разорвёт, если (допустим) она больна. Печень, определённо печень. Никаких оснований так думать не было, но у Попельдопеля с самого утра в голове почему-то вертелась сплошная печень.
Хотя усталая женщина может жить прямо тут, в Университетском районе, который Бедроградская гэбня умышленно заражать не станет — они-то думают, что Университет про чуму не знает, прохлопает заражение ушами и останется кругом виноватым со своими непутёвыми канализациями. А в Университетском районе всё перед глазами, в районной поликлинике сидят сплошь медфаковские старшекурсники, у них мозги побыстрее соображают, чем у простых врачей. Неразумно тут в канализации вирусы пускать — вдруг кто почует неладное.
Университетский район — самое правильное место во всём Старом городе. Помпезных особняков с садами, беседками и фонтанами тут никогда не было, просто многоквартирные дома дореволюционной постройки и петли мощёных улочек между ними, небогатое, но изобретательное литьё перил и крылечек, крохотные окна непонятного назначения, вылезающие в каких-нибудь неожиданных местах — то под самой крышей, то прямо между ярусами обычных окон. Кривоватые ступеньки с улицы сразу на чердак, минующие жилое пространство, кое-где сохранившиеся деревянные ставни, стены грубой облицовки «чтоб подешевле» — щербатой, под необработанный, кое-как перебитый камень. Низкие арки, фонарные цепи, подвальные забегаловки на месте прежних трактиров.
От медфака (бывший Институт Штейгеля) до истфака (бывшая Академия Йихина) чуть больше получаса узкими улочками, а если знаешь, в какую хитрую дырку нырять, и того меньше. Как раз хватит времени пережить степень безумия плана по производству лекарства.
«Если у тебя нихуя нет, — говорил только что на кафедре вирусологии покойник Гуанако, — надо ещё раз хорошенько подумать и исходить из того, что есть».
Попельдопель совсем, совсем не ожидал, что у Университета есть хоть что-то, чтобы мотивировать студентов. Оказалось — есть, у покойника Димы даже фотоснимки нашлись при себе, но всё равно поверить непросто. Пойди тут поверь!
Покойники, с которыми Попельдопель пёрся на поклон к гэбне, беззаботно трещали о чём-то своём: какой-то мастер татуировок, отрезанные косы и карты кладов — то ли радиопостановку обсуждают, то ли байку на ходу сочиняют. Попельдопель даже хотел прислушаться, но сосредоточиться на словах всё никак не получалось. Итак, скорость распространения заражения в населенном пункте на полтора миллиона человек…
Истфаковское крыльцо (шесть пар колонн, а торжественного вида всё равно не выходит) было засижено студентами. Понедельник, до занятий доползти сил хватает, собственно заниматься — не очень. У Попельдопеля до всяких пришествий чумы тоже не хватало, послал вместо себя на лекцию аспиранта и заперся в лаборатории, там работа пободрее.
Внутри многажды перестроенного здания бывшей Йихинской Академии всегда гулко и прохладно, но не зябко, а скорее свежо. Крохотный круглый холл по периметру заставлен едва ли не антикварными скамьями с резными спинками, на которых гораздо удобнее дремать, чем списывать. Над одной из них нависает прижизненный портрет Йыхи Йихина, коротконогого рыжего проходимца, державшего когда-то за ошейник весь Петерберг. Ошейников на парадном портрете полно — основатель Академии вряд ли позволил бы изобразить себя без первостепенных своих интересов, мальчиков в кружевах и больших лохматых собак.
Хотя, наверно, правильно было бы упоминать их в обратном порядке — собак и мальчиков. Попельдопель не слишком-то знал историю, не считая Революции, каких-то общих вещей и, собственно, истории медицины, но Йыха Йихин ему нравился, и потому он даже откуда-то помнил, что тот вырос на псарне, был сыном пёсника, внуком пёсника, правнуком пёсника и сам собирался стать пёсником, но не сложилось. Сложилось попасть под суд на родной финско-голландской стороне и сбежать к лешему в строящийся портовый город на территории Росской Конфедерации. Только зелёные первокурсники истфака могут полагать, что Йихин основал какую-то там скучную историческую академию — на самом деле он основал бордель. А чтобы выдержать суровую конкуренцию, которой в портовом городе было предостаточно, он не только дрессировал своих мальчиков как настоящий пёсник и надевал на них ошейники в качестве знака отличия по профессиональному признаку, но и придумал кое-что покруче — он их, эээм, оскоплял. Мода, между прочим, продержалась до самой Революции (как и мода на ошейники). Рыжий Пёсник умудрился убедить как своих современников, так и их потомков, в том, что лучшие работники борделей — оскоплённые работники борделей. Физиологическая противоестественность этой моды всегда особенно восхищала Попельдопеля: невелика заслуга заставить людей верить в простое и естественное, куда веселее — в сложное и не укладывающееся в голове!
Йихин даже придумал что-то вроде религиозной доктрины, предписывавшей его дрессированным оскопистам сношаться за деньги во имя преуменьшения страданий всего человечества. Покойник Гуанако ещё при жизни как-то объяснял Попельдопелю, что это йихинское учение было хитрой и грамотной издёвкой над традициями скопнических общин, доползшими с росской земли аж до Европ. И что ни в коем случае не следует путать бордельных оскопистов и благочестивых скопников, а также и тех, и других со скопцами, элитным войском леший знает когда павшей Империи. Потому что, мол, всё это очень, очень разные вещи!
Видимо, изысканные богословские споры об этой разнице так нравились интеллектуально отягощённым клиентам Йихина, что ему, бедному, аж пришлось открыть Петербержскую Историческую Академию, которая ещё крайне нескоро перестала быть по совместительству борделем.
Попельдопель улыбнулся парадному портрету и вместе с покойниками двинулся к главной лестнице истфака — громадной, роскошной, но при этом будто бы парящей в воздухе над скромным холлом. И, по правде сказать, совершенно бордельной. Искомая кафедра науки и техники — второй этаж по этой самой лестнице, тёмный закуток направо.