Чума в Бедрограде
Шрифт:
Так и есть, всё как по учебнику — сотрясение мозга средней тяжести. По-хорошему надо бы его определить в стационар, но какой сейчас стационар, медфаковскому лазарету только Онегиных не хватало. И вообще, он же всё время как с лёгким сотрясением — может, у него в организме недостача спинномозговой жидкости?
— Постельный режим и покой. Отвезите его домой, уложите в постель. Лучше поить снотворным и подержать так дней пять.
Максим посмотрел на Онегина глазами человека, который не может понять, хорошо вышло или плохо. И чего тут думать, и так всё ясно — если всё сложится как надо, лекции читать всё равно будет некому (в смысле — у студентов найдётся занятие поважнее), а Онегину лучше ни у кого под ногами не путаться.
А если не сложится, то кого вообще волнует Онегин!
— Ничего страшного, просто нужно отлежаться.
Максим неловко подёргал галстучный узел.
— Хорошо. Я сам не хотел его волновать. Выдастся момент — расскажу…
Жалко Максима. Носится с Онегиным как с писаной торбой, а тому только подавай внимания. Попельдопель неодобрительно пофырчал.
Вроде бы всё и ладно, все довольны, только когда завкаф и замзавкаф так заняты своими неоднозначными взаимоотношениями, на работе кафедры это сказывается так себе. Если не вспоминать о том, что сейчас важна даже не работа кафедры, а кое-что посерьёзнее. Условия типовой задачки с госа про скорость распространения заражения ещё не полностью прояснились, да только уже пора бы заканчивать с решением и получать ответ. А тут, понимаете ли, Онегин Максима деморализует, тьфу.
— Спасибо вам.
Пожалуйста-пожалуйста.
Всё, вот теперь можно включать бегательный режим: возвращаться на медфак, готовить до поздней ночи оборудование, материалы и (ох леший!) людей к тому, что нас всех ждёт. Правда, сперва стоит сунуться посмотреть, чего там Дима. У него ж в анамнезе, небось, самое публичное выступление — какой-нибудь случайно непрогулянный доклад перед своей группой, а тут весь истфак! Объявления уже давно сделали (это на кафедре науки и техники, разумеется, внутреннее радио злонамеренно сломано, а так отголоски слышно было), так что должно быть как раз в разгаре.
Попельдопель тряхнул головой, четырежды повторил про себя исцеляющую молитву для трудоголиков («пока можно и отдохнуть, ничего за полчаса не случится») и вышел с кафедры истории науки и техники.
Ответ:
Главный актовый зал истфака — огромное помещение высотой в два этажа, полное воздуха и удивительного порядка. Всё такое светло-деревянное, что даже в пасмурный день кажется, будто из окон пробивается солнце. Ряды стульев амфитеатром, невысокий подиум, огромные (колоссальные прямо!) доски, умеющие ездить вверх-вниз. Микрофон, несколько стоящих в ряд столов, небольшая кафедра — выбирай по вкусу.
Дима выбрал столы, на которых и сидел, поджав ноги без ботинок и снова демонстрируя канареечные носки сомнительной свежести.
Зато «вот обаятельный».
И очень маленький — отсюда-то. Актовый зал в части, противоположной доскам, венчался небольшим балконом, галёркой, куда вели двери из нескольких аудиторий — в том числе и с кафедры истории науки и техники. На балконе жирно колосился весь цвет истфака: вон развалился на кресле и потливо дышит завкаф новейшей и современнейшей истории, как бишь его; блаженный историк математики и философии оперся на перильца и созерцает распластанную по потолку йихинских времён ещё гигантскую люстру; Ройш, прямой, как незубочисточных габаритов флагшток, молча встал прямо посреди прохода и смотрит на всё с кислой миной… никакого, в общем, спасения. Ларий где-то в первом ряду, поддержать выступление, если что. Охрович и Краснокаменный в зале же со страшными лицами блюдут студенческую дисциплину (это у них что, правда хлысты в руках?).
Попельдопель отчаянно забегал глазами и успокоился, только когда обнаружил в самом углу, у окна, покойника Гуанако. Тот сидел на паркетном полу балкона спиной к подиуму и невозмутимо курил в форточку.
Он бы наверняка хотел выступать вместе с Димой (Башню-то вдвоём нашли!), но куда тут выступишь, когда твоя рожа на каждом томе собрания сочинений. Никакие отросшие волосы не спасут.
Димина рожа, вообще говоря, тоже небезызвестна — портрет на медфаке при входе висит, разве что чёрно-белый, без очков и седины поменьше. Всё из-за его не очень рабочей, но так драматично придуманной аккурат перед смертью иммунной сыворотки от степной чумы. Но Диме, кажется, всё равно, он и в Столицу Дмитрием ездил, и здесь тоже. Нынче Борстен, спасибо кафедральному росско-немецкому словарю (потому что «ну у всех же медиков немецкие фамилии, иначе не бывает»). Бывший студент медфака, после пятого курса всё бросил и уехал в степь лечить коров и собирать травы, случайно наткнулся на подземные ходы и попал в Башню. Вот, вернулся рассказать и организовать туда нормальную экспедицию.
Создать из небытия Дмитрия Сергеевича Борстена, выпускника кафедры вирусологии, кстати, тоже предполагалось Попельдопелю.
Он ещё немного неодобрительно помычал.
— Знаете, чем опасны сенсации? Они, как ни странно, привлекают внимание. Расскажи сегодня, что Вилонский Хуй, он же Имперская Башня, существует, да ещё и обитаем — завтра там уже не протолкнёшься. Редчайшие скопцовские породы мха вытопчут подчистую. У меня есть фотографии, есть даже настоящие хуежители и один честно прихваченный артефакт. Этого, в принципе, уже достаточно, чтобы войти в любимую вами науку историю. Только это, хоть и очень круто, не главное. Главное — поступить истинно по-имперски, то есть выжать из Башни всё что можно, пока она не набита желающими доверху. Скопировать тексты, взять пробы, изучить местную культуру и культуры — ну, сами понимаете.
Попельдопель подошёл к покойнику Гуанако, на всякий случай встал так, чтобы получше закрыть его спиной от всех прочих обитателей балкона — больше половины этих людей с ним работали, кое-кто его учил, да и вообще — светило, идеолог, все дела. Они, конечно, не смотрят по сторонам, они всецело поглощены Хуём и грядущей экспедицией в Хуй (какая удача, что он всё-таки есть, что нашли его только и именно сейчас, да ещё и те, кто нужно!), но мало ли.
— Бдишь?
Гуанако кивнул, затянулся и негромко ответил:
— Проверяю знание предмета и ораторские навыки. Он же никогда лекций не читал.
Вот, и Попельдопель уже успел об этом подумать.
— Я путаю, или он в аспирантуру даже собирался? — накатило вдруг на Попельдопеля что-то большое, ностальгическое и прямо-таки пронзительное, хоть сопли вытирай.
— Собирался. И уехать с Охровичем и Краснокаменным в Афстралию собирался, искать там что-нибудь похожее на историческое развитие общества — чтобы дикие земли, дикие люди и плотоядные козлы.
— А в результате и диплом не успел защитить, — ностальгическое и пронзительное атаковало Попельдопеля с такой силой, как будто Дима был ему не полузнакомым студентом с чужого факультета, где у него всего один модуль, а как минимум родным сыном.
— Он потом передо мной лично защищал, — улыбнулся чему-то своему Гуанако, — на казённой печатной машинке дописывал.
Гуанако повернул ладонь тыльной стороной и продемонстрировал Попельдопелю перстни, которые тот и сам уже приметил. Перстней было три штуки, все три — затёртые, исцарапанные и совершенно одинаковые. То есть не совсем одинаковые: тяжёлые круглые бляшки из какого-то желтоватого сплава вместо камней — это же выломанные клавиши печатной машинки! Складываются в слово «хуй», во что они ещё могут у Гуанако складываться?