Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

И ещё — скопцы, которых не стоит путать со скопниками и оскопистами.

СКОПЦЫ!

День четвёртый. Вторник

Читателю следует в равной степени сознавать как то, что не все события четвёртого дня стоит принимать на веру, так и то, что иногда на веру следует принимать не только события.

Кафедральное революционное чучело выступает в роли Набедренных.

Погода облачная, сырая, возможны дожди.

Глава 5.

Припев (первый раз)

Университет. Габриэль Евгеньевич

Имена хранят тайны — неведомые, нелепые, проклятые; познай имя — и обретёшь власть над вещью, над душой, над вялым немощным тельцем. И откроются врата, и пропустят тебя внутрь по путаным землёй пахнущим ходам, и ты узнаешь тайну, сокрытую на дне, занавешенную тиной и мхом подоткнутую.

Имперская Башня, Небесное Таинство, Ллинвам, Вилонский Хуй — древний храм, пронзивший небо, падший сквозь землю и положивший начало людскому летоисчислению. Его не было, как не было двух древних богов — злого и доброго. Но боги смеялись над тем, что их не было, и смеялись над почитавшими их; боги манили, обманывали, менялись местами. Когда время закончилось и люди изошли из Первой Земли, боги, смеясь, сели на корабли вместе с ними. Но люди оказались — не хитрее, нет; злее, чем боги ожидали: люди украли их главное таинство и заточили его в вечном алтаре, и, когда алтарь пал, не осталось ничего — ни людей, ни богов.

И тем не менее, люди пришли.

Габриэль Евгеньевич прислонился лбом к стеклу.

Бедроград — город с морским климатом: летом пар, зимой мокрый снег хлещет наотмашь, весной воды, и только осенью — редкой, счастливой — бывает прохладно и золото. На днях лил дождь и пришлось брать зонт, но даже если осторожно, даже за двадцать метров до такси одежда жадно облепила тело, присосалась — и не спастись. Дожди идут снизу юркими брызгами, отскакивают от брусчатки, ползают по коже; им одним интересно, что там — под мясом, что там — внутри.

Спасибо, милые.

А за окном ещё не рассвело, и город смотрел на Габриэля Евгеньевича его же глазами.

Нет его, не должно быть — Имперской Башни, Вилонского Хуя. Легенде о начале времён место в легенде о начале времён — фантазии, кружевном человеческом вымысле. Историк не может не знать, что пророк Ибанутий, пожравший степную чуму и обрушивший Хуй, был слаб телом, паршив и кособок, а из имперского плена выбрался, вероятнее всего, взятками, но всё это — просто ещё одна вязь на теле вещей. И если кто-то вымыслил, что Хуй — был, и что в нём до сих пор живёт племя скопцов, поклоняющихся древним богам, — пусть так; но какое право они имеют быть живыми?

Зачем они так?

Так не может быть, Габриэль Евгеньевич знает точно: ведь он писал. Не очередную научную работу, нет — заказной роман о Хуе, скопцах, пророке, тех, кто искал его следы и верил его богам. В заказном романе — вольно: чудесные спасения, трагические смерти, и кособокость пророка можно по своему разумению замять, подчеркнуть, выбросить; в жизни — нет. В жизни проще и скучнее, жизнь безжалостней к красоте.

Габриэль Евгеньевич когда-то не мог мириться; думал, можно жить по-другому — и для того писал, и писал, и писал, много, не только на заказ. Чтобы на короткий миг, на одну хотя бы страницу найти в себе силы поверить: было так.

Но кому это нужно, когда скопцы приходят сами, Хуй до сих пор где-то там, под укрытой теперь пастбищами и заводами степью, и находятся те, кто видел глазами, трогал руками, жил острее?

В голове тупо шуршал дождь — не давешний напористый ливень, а ватная морось. Габриэль Евгеньевич, не открывая глаз, потёр виски, и по векам изнутри прошло сухой фланелью — прояснилось.

Они все смеются, говорят — рисуется, красуется; не верят, что ему правда помогает.

Если открыть окно, в лицо ударит упруго тугим воздухом, твёрдым и прохладным, как стекло. Зато — себя не видеть, а только город. Город, тонущий в парках и другом зелёном, по осени проступает на поверхность, обнажается костьми, и на твёрдый воздух можно опереться, прильнуть и спать — спать — навстречу городу —

— Габриэль?

Максим: чёрный, застёгнутый на все пуговицы — ему уходить затемно. Снова какие-то важные дела, такие большие, что занимают всего Максима, всю кафедру, весь истфак — и Габриэлю Евгеньевичу там не остаётся места.

Он устал быть лишним. Он устал слушать слова. Слова — ложь, чушь, пепел, и пеплом сыплются они с губ Максима, марают пол:

— Габриэль, я хотел поговорить. Извиниться.

Не надо, оставь; эти блёклые пятна — грязь. Ковёр дорогой, пушистый, топит шаги.

Испортишь.

— Ты знаешь, что мы рассказываем тебе не всё, что происходит в Университете. И в городе тоже. Уровни доступа, да тебе и незачем всё знать. Обычно. Ты сердишься?

Габриэль Евгеньевич мутно обернулся. Что за нелепица?

Люди вечно — покупают друг друга доверием и правдой, как будто есть у них какая-то цена.

Кому это нужно!

Дождь в голове снова зашелестел, но пока воздух твёрдый, можно просто стоять.

Вот только Максим снова зашевелил его словами:

— Я не хотел тебя бить. Но гэбня приняла решение о неразглашении информации, а ты вошёл… кажется, я запаниковал. Ты же знаешь, ты — добыча, потому что со мной. Бедроградская гэбня видит в тебе орудие для шантажа. Я не знаю, как полностью обезопасить, но подумал… если ты ничего не будешь знать, по крайней мере, не ввяжешься.

Здесь захотелось расхохотаться, но губы Габриэля Евгеньевича лишь растянулись в улыбке.

Он что, серьёзно?

А как же «предупреждён — значит, вооружён»?

Максим же, наивно ободрившись улыбкой, улыбнулся в ответ:

— Может, вышло и к лучшему. В конце концов, теперь тебе предписан больничный. Отдыхай и ни о чём не беспокойся.

Когда-то давно Дима смеялся над тем, что Габриэль Евгеньевич живёт в доме-башне — мол, как треклятая европейская принцесса. Живёт с детства, как отвоевал его у распределительной службы слезами и шантажом (даже на краю крыши стоял!). В башне прохладно, сухо и безопасно.

А Максим — Максим хочет вместо башни выстроить целую крепость, чтобы уж точно никто и ничего. Такую, чтоб ни ветерок, ни случайная капля не задели. Его можно понять: это любовь, забота.