Чувство льда
Шрифт:
– Вовремя вы ко мне обратились, Тамарочка, – с улыбкой произнес Круглов на прощание. – Еще немного, еще буквально пару недель – и никакой Франции вам бы не видать. Вас бы не выпустили, и даже я не смог бы вам помочь.
Она все еще не понимала до конца и потому глупо спросила:
– А что случилось бы за две недели?
– Да ничего, – он пожал плечами. – Просто, если бы вы сами не сообщили мне о контактах с Юрцевичем и не заявили, что они для вас нежелательны, у органов были бы основания полагать, что вы эти контакты сознательно скрываете, потому что разделяете его антисоветские убеждения. Куда ж вам за границу-то, да еще в капстрану! Вас после этого даже в Болгарию не выпустят. Хорошо еще, если в Москве оставят, но и это было бы под большим вопросом.
Вот так. Дружба дружбой, а табачок, как говорится, врозь. Иван Анатольевич Круглов затаился в засаде и терпеливо ждал, отчетливо понимая, что еще немного – и карьере Филановских придет конец. Впрочем, интересы государства и служебный долг, вполне естественно, стоят на первом месте, а многолетние дружеские отношения в этой иерархии ценностей находятся куда ниже.
Ах, Люба, Люба! Ну ладно Наденька, земля ей пухом, Ваня прав, она была совсем юной, неопытной, глупенькой, но уж Люба-то! Тамара Леонидовна всегда была уверена, что со стороны старшей дочери удара в спину ждать не придется, никогда она, такая послушная, такая спокойная и разумная, безропотно следующая указаниям родителей, не подведет свою семью. И вот надо же… Нет, что и говорить, внешне Юрцевич очень даже привлекателен, даже, можно сказать, красив, и Надю понять можно, а вот Любу понять никак не удается. Ведь она же все про него знает, знает, что этот человек – прямая угроза благополучию семьи, знает, как ее родители ко всему этому относятся, а скрывает. Вернее, скрывала. Ну, что уж теперь-то.
Прошло около трех недель, когда Тамара Леонидовна, словно бы между прочим, заявила Любе:
– Я всегда знала, что от этого Юрцевича добра не жди. Допрыгался.
– Ты о чем? – спросила Люба, чувствуя недоброе.
– Да арестовали его.
– Как?! За что арестовали?
– Ну, Любочка, при его работе всегда найдется за что. За нетрудовые доходы. Он же памятники делал, вот и брал деньги с заказчиков мимо кассы. Мне Ванечка Круглов сказал сегодня. Юрцевич ведь и в первый раз сидел за то же самое, если ты не забыла, клуб какой-то колхозный расписывал без участия бухгалтерии. Видишь, до чего доводит жажда наживы! Уж казалось бы: попался один раз, отбыл четыре года – так сиди уже тихонечко, сделай выводы и не высовывайся, так нет, все им мало, все урвать хотят побольше в ущерб государству, которое, между прочим, им бесплатно и среднее образование дало, и высшее, и профессию. Какие все-таки люди бывают неблагодарные! Вот теперь его лет на восемь и укатают за хищение в крупных размерах, а то и на подольше, у него ведь судимость непогашенная, так что уже рецидив получается, а за рецидив больше дают. Ты куда, Любаша? Ты же хотела по телевизору концерт посмотреть?
Люба, только что удобно устроившаяся на диване в гостиной в предвкушении трансляции концерта известного пианиста и даже принесшая себе из кухни чашечку чаю с печеньем, встала и направилась к двери.
– Я передумала. Лучше с мальчиками английским позанимаюсь, – каким-то ломким, скованным голосом ответила она.
Тамара Леонидовна посмотрела ей вслед, а когда за дочерью закрылась дверь, вздохнула и удовлетворенно улыбнулась. Ну, кажется, все. Круглов обещал как минимум восемь лет покоя и никаких условно-досрочных освобождений, никаких колоний-поселений и прочих глупостей. Отсидит от звонка до звонка. Надо надеяться, на этот раз урок будет достаточно суровым, чтобы забыть об отцовских чувствах. А то ишь чего выдумал!
Любаша распереживалась, дурочка. Конечно, она все понимает и не строит никаких иллюзий насчет того, почему сотни и тысячи мастеров по граниту и мрамору годами преспокойно себе зарабатывают немалые тысячи на кладбищенских махинациях, а схватили за руку и посадили именно Юрцевича, однако у нее хватает ума не обсуждать это вслух. Деликатная девочка, умненькая, воспитанная. Ни слова матери не сказала. Молодец.
А вот что распереживалась – глупо. Подумаешь, нравится он ей! Большое дело. Мало ли кому кто нравится. Счастливыми в наше время бывают только браки по правильно сделанному расчету.
Люба действительно ни слова не сказала матери ни в тот день, ни потом. Она даже не позволила себе заплакать. Впрочем, плакать ей и не хотелось. Ей хотелось кого-нибудь убить. Все равно кого: мать, отца, племянников, любого прохожего, который попался бы ей на улице. Злость и ненависть, казалось, скрутились у нее внутри в огромный ком ржавой колючей проволоки, причиняющий при каждом не то что движении или вздохе – при каждой мысли невыносимую боль.
И всю оставшуюся жизнь Люба Филановская несла в себе эту так и не прошедшую ненависть к родителям, особенно к матери.
Москва, март 2006 года
Никита уезжал на сборы перед чемпионатом, и, как всегда, в последний момент оказалось, что на «счастливом» спортивном костюме разошелся шов, который следовало немедленно зашить, ибо ни в каком другом костюме юный кандидат в будущие «Плющенки» готовиться к соревнованиям не будет – примета такая. Усевшись на полу рядом с почти уложенной сумкой, Нана быстро и аккуратно зашивала шов, одновременно слушая какое-то политическое ток-шоу, и, когда зазвонил телефон, не сумела быстро встать – нога затекла от неудобной позы, и пришлось немного подождать, пока застоявшаяся в сосудах кровь не наберет необходимую скорость. Звонки почти сразу прекратились: Никита в своей комнате снял трубку. Через несколько секунд Нана доковыляла до аппарата. В трубке слышались голоса – сына и Александра Филановского.
– Дядь Саш, а правда, что вы с мамой вместе у бабы Веры катались?
– У бабы Веры? Это кто?
– Ну тренер, Вера Борисовна Червоненко. Правда?
– А, Вера Борисовна! Конечно, правда. Только это давно было. А в чем дело?
– Дядь Саш, вот вы как думаете, баба Вера хороший тренер?
– Очень хороший. Правда, мы с братом у нее совсем немножко занимались, всего года два или три. Это твоя мама настоящая фигуристка, а из нас с Андрюхой ничего путного не вышло, и мы в бокс ушли, когда нам было по десять лет. А ты почему спросил?
– Я хочу у нее тренироваться, я ее люблю очень сильно.
– Ну так за чем дело стало? Тренируйся.
– Не получается. Мама не хочет, и баба Вера тоже, кажется, не хочет. Может, вы знаете, почему?
Так, пора вмешиваться. Что это за сепаратные переговоры, да еще на такую щекотливую тему?
– Никита, положи трубку, – строго произнесла она, – Александр Владимирович звонит не тебе, а мне, по делу.
– Ладно, дядь Саш, пока, – торопливо проговорил Никита. – Я завтра утром на сборы уезжаю, мама меня проводит, так что она немножко опоздает на работу, ладно?
– Никита! – снова вмешалась Нана. – Свои служебные вопросы я с Александром Владимировичем как-нибудь сама решу, без тебя.
– Да ладно, – проворчал сын и положил трубку.
– Извини, Саша. Мы тут все немножко неадекватные, все-таки сборы перед юниорским чемпионатом, Никитос в первый раз участвует и жутко нервничает.
– Все нормально, Нанусь, – весело ответил Филановский. – А ты что, действительно с нашей Верой Борисовной общаешься?
– Да, мы с ней дружим.
– И как она?