Чувство льда
Шрифт:
Морда закончила свою писанину и «амбарную» книгу почему-то убрала. Она что, не собирается записывать, что проводила с ним беседу, внушала прописные истины, а он клялся и божился, что больше так не будет?
– Ну что, Володюшка, – она грустно посмотрела на него, – допрыгался, соколик? Твои дружки – бог с ними, я про них уж лет пять как все знаю и ничего хорошего от них не жду, но ты-то как поддался на эту дешевку? Ты же такой разумный парень, самостоятельный, из хорошей семьи. Как же тебя угораздило?
– А че такого? – он изобразил тупое недоумение. – Че я сделал-то?
Мордасова вздохнула и горестно покачала головой.
– Я на твой вопрос отвечать не буду. Отвечать на такие вопросы – это себя не уважать. Я сейчас тебе кое-что скажу, а ты просто послушай. Не перебивай, не возмущайся, не вякай ничего, просто послушай. Если захочешь – потом поговорим, не захочешь – домой поедешь. На все твоя воля. Так вот, Володюшка, таких, как твой отец, в нашем районе – пруд пруди, все с судимостями, которых за сто первый километр загнали. Есть среди них и воры, и бандиты, и убийцы, и насильники, всякие есть. Но ты, дружок, не знаешь, что есть люди, для которых совершенное ими преступление – вина и тяжкий грех, а есть такие, для которых оно – несчастье. Такие нечасто встречаются, но бывают. И твой отец – из их числа. Ты, может, думаешь, что если ты в колхозной деревне живешь, а я в райцентре работаю, так я про тебя и твою семью ничего не знаю? Ошибаешься. Я про всех все знаю. Работа у меня такая. Каждый новый человек на заметку попадает, каждый подросток у меня на карандаше. Просто мы до поры до времени не встречаемся, если повода нет. А уж как повод случится, тогда, сам понимаешь… Живется тебе, Володюшка, тяжело. Отец твоим воспитанием совсем не занимается, работает и пьет, пьет и работает, больше ни на что у него ни времени, ни сил не хватает. Знаю, что рисует понемногу, знаю, что пишет что-то. Соседи видели. А сам ты поначалу совсем другим был, я с учителями твоими разговаривала – они нахвалиться не могли, только и разговоров, какой ты умненький, старательный, вежливый и дисциплинированный. И вдруг в одночасье все изменилось. Почему? Что произошло? Любовь неудачная? Нет. Отец другую женщину в дом привел? Тоже нет. Тогда что же? И я знаешь что подумала? Только не перебивай меня, даже если не согласен. Это тебе может в первый момент показаться, что ты не согласен, а ты подумай над моими словами, авось и согласишься, и выводы сделаешь. Ты любишь своего отца и пытаешься добиться, чтобы он тоже тебя любил. Ты хочешь, чтобы он думал о тебе, заботился, переживал за тебя. А он не думает, не заботится и не переживает, правда ведь? В доме хозяин – ты, ты покупаешь продукты, готовишь еду как умеешь, драишь полы, ремонтируешь, если что ремонта требует, руки у тебя хорошие, это все соседи подтверждают. Так что не отец о тебе, а ты о нем заботишься. А тебе хочется, чтобы было наоборот. Тебе хотелось, чтобы он тобой гордился, а он даже на родительские собрания не ходил и не слышал, как тебя учителя хвалят и в пример всему классу ставят. И ты что сделал? Связался с компанией Лешки Белоногова, стал домой приходить среди ночи да выпивший: дескать, пусть отец поволнуется, пусть хоть таким способом начнет о тебе думать и беспокоиться. Учебу вон забросил совсем, в журнале одни тройки да двойки. А отец – ноль внимания. Обидно? – спросила Мордасова и сама себе ответила: – Конечно, обидно. Но только логика твоя – порочная, потому что если ей следовать, то сейчас пьянки и драки, а потом и судимость за хулиганство или, не приведи господь, за убийство. В драке-то всякое может случиться, сам знаешь. На зону пойдешь. Даже если твой отец от этого горя в себя придет и начнет о тебе думать и беспокоиться, тебе-то от этого ни жарко, ни холодно, потому что ты будешь находиться в колонии и отцовской заботы и любви все равно не почувствуешь. Дошло? Твое поведение будет иметь логическое завершение в виде определенного результата, который называется «судимость и срок», но это совсем не тот результат, к которому ты сейчас стремишься. Ты можешь распоряжаться своей жизнью как тебе угодно, жизнь твоя, и делай с ней что хочешь. Как говорится, на все твоя воля. И если ты мне сейчас честно и ответственно подтвердишь, что хочешь на зону, я тебя тут же отпущу и больше ничего говорить не стану. Хочешь – иди, туда у нас каждому дорога открыта. Но если твоя цель все-таки не зона и не судимость, а нормальные отношения с отцом, то мой долг предупредить тебя, что таким гнилым способом ты результата не достигнешь. Тут надо искать другие пути.
– Какие? – машинально спросил Володя и тут же осекся.
Чего она городит? Ее послушать, так получается, что он специально с Белоноговым и его дружками якшается, чтобы папа на него внимание обратил? Да плевать он хотел на это внимание! Сто лет без него прожил – и дальше проживет.
– Какие? – повторила Мордасова Володин вопрос. – Я тебе скажу какие. Ты фильм «Место встречи изменить нельзя» видел?
– Ну а то, – ухмыльнулся Володя. – Кто ж его не видел?
– Тогда назови мне правила Глеба Жеглова. Хотя бы те, которые помнишь.
Оказалось, что Володя не может назвать ни одного и вообще с трудом припоминает, что в фильме шла речь о каких-то правилах.
– Эх ты! – рассмеялась Мордасова. – Ну помнишь, Жеглов учит Шарапова, как надо со свидетелями разговаривать, и объясняет, что для того, чтобы расположить человека к себе, надо с ним разговаривать о том, что ему интересно, а для любого человека интереснее всего – он сам. Спроси, говорит, человека об нем самом – и он твой со всеми потрохами. Ну, вспомнил?
– Вспомнил, – кивнул Володя. – И чего?
– А того, – она почему-то рассердилась. – Вот тебе обидно, что отец ничего у тебя не спрашивает и жизнью твоей не интересуется. А ты о его жизни много знаешь? Ты сам-то его жизнью интересуешься? Ты вот хочешь, чтобы он на тебя внимание обращал, а ты сам-то на него внимание обращаешь?
– А чего его жизнью интересоваться? – грубо ответил он. – И так все ясно. Спит, ест, работает в колхозе, пьет. Все известно.
– Он рисует, – напомнила инспектор. – И пишет. Что? Что он рисует? Что пишет?
– Не знаю, – пожал плечами Володя.
Мордасова откинулась на ветхом стульчике, который под ее массивным телом натужно скрипнул.
– Интересное кино, – протянула она. – Ты что же, рисунков не видел?
– Нет. Папа не показывает.
– И в тетрадки к нему не заглядывал?
– Нет. Это же его тетрадки.
– Неужели не любопытно?
– Не-а.
– Вот. Об этом я тебе и твержу битый час, – удовлетворенно констатировала Мордасова. – У тебя нет к отцу нормального человеческого интереса, а ты хочешь, чтобы он, со своей стороны, к тебе этот интерес испытывал. Несправедливо. Короче, друг любезный, я тебе сказала – ты меня услышал. Пьянки твои и гулянки вместо учебы ни к чему дельному не приведут. Хочешь наладить отношения с отцом – поинтересуйся его творчеством, поговори с ним об этом.
– Так он и скажет! – фыркнул Володя. – Ага, ждите.
– А ты, можно подумать, маленький, – инспектор укоризненно покачала головой. – Открой тетрадочку да посмотри сам. Ты уже взрослый, вполне разберешься, о чем там речь, что твоего отца волнует, о чем он думает. Вот об этом с ним и разговаривай. Рисунками поинтересуйся, погляди, что на них. Если боишься, что не поймешь, – приходи ко мне, вместе обсудим и подумаем.
Только спустя много лет, уже работая в милиции, Володя Юрцевич понял подоплеку этого разговора. Всевидящее око КГБ не желало упускать из поля зрения пусть и бывшего (а кто его знает? может, и не бывшего), но все-таки диссидента. Конечно же, комитетский оперативник, обслуживающий тот район, где находился колхоз, присматривал за Сергеем Дмитриевичем Юрцевичем, контактировал с соседями, собирал информацию, узнал про рисунки и тетрадки и дал задание местной милиции при случае поинтересоваться, что там и как. В сельской местности работать трудно, это вам не город с многоэтажными домами и полной анонимностью, в городе вскрыть квартиру и сунуть нос в чужие рукописи – дело плевое, никто и не увидит, а если и увидит, то внимания не обратит, поскольку соседей, как правило, в лицо не очень-то знают. А на селе попробуй сунься в отдельно стоящий дом! Тебя тут же человек десять заметят и тревогу поднимут. Так что пришлось действовать через сына.
Со свойственной шестнадцатилетнему парню уверенностью в том, что все взрослые – придурки, Володя тогда твердо решил, что Морда – дура набитая. Он пьет вино и болтается с Белоноговым потому, что ему это нравится, а вовсе не для того, чтобы отец обратил на него внимание. И вообще, что она понимает в жизни, эта корова, поперек себя шире? И уж конечно, он ни за что не станет докладывать ей о содержании отцовских тетрадей и папок с рисунками, да еще и советоваться. Еще что выдумала! Тоже мне, советчица!
Но сказанные Мордасовой слова упали, как оказалось, на благодатную почву и очень скоро пустили ростки. Вероятно, она была не так уж и неправа, когда пыталась объяснить задержанному за групповую драку Володе Юрцевичу истинные причины его изменившегося поведения. О том, чтобы заглянуть в отцовские папки и тетради, Володя подумывал все чаще и чаще. И наконец решился.
Лучше бы он этого не делал… Все рисунки оказались портретами живущих в Москве сыновей, Саши и Андрюши, и еще какой-то девушки, пухлощекой, с очаровательными ямочками, улыбчивой и ясноглазой. Володя почему-то сразу понял, что это та женщина, которую любил отец и которая родила близнецов и умерла. На отцовских рисунках отчего-то выходило, что у Саши взгляд был точно таким же, как у девушки, открытым и радостным, а вот Андрюша смотрел грустно и задумчиво, точь-в-точь как папа на той фотографии, которую Володя когда-то взял с собой из дома в интернат и на которую каждый день смотрел. Надо же, как странно, братья – близнецы, а он так легко различает их. Разве так бывает?
Там же, в папке, обнаружились и фотографии мальчиков. На одной они были совсем маленькими, лет шести, на другой – нынешние, такие, какими их видел сам Володя, когда по поручению отца в очередной раз ездил в Москву. Наверное, папа их тайком сфотографировал. И ни одного рисунка с портретом мамы или самого Володи.
Скрипнув зубами, чтобы не завыть от обиды, он завязал ленточки на папке, положил на место и открыл одну из тетрадей. Стал читать красивый четкий отцовский почерк и долго не мог понять, что это. «Дорогая моя Наденька, хочу снова поговорить с тобой…» «Милая моя Надюша, как же я стосковался без тебя!» «Наденька, любимая моя, мне сегодня приснился страшный сон…» На дневник как-то мало похоже, а уж тем более на роман из жизни зэков. Господи, да это же письма той женщине, матери Саши и Андрея. Женщине, которая умерла шестнадцать лет назад. Отец называл ее имя: Надежда. Надежда Филановская.