Чувство льда
Шрифт:
– Так нам же на пересадку…
– Мы едем на вокзал.
– Зачем? Мы уезжаем?
– Да. Мы едем домой. Теперь наш дом в другом месте.
Тогда Володя Юрцевич впервые услышал о 101-м километре, той невидимой, но весьма ощутимой границе, которая отделяла столичный регион от всего остального мира. Дважды судимые отщепенцы имели право жить где угодно, только не в столице нашей Родины и прилегающих к ней местностях. И все оказалось совсем не так, как рисовалось в мечтах. Не было ни знакомой квартиры, ни любимых с детства чашек с сине-золотым узором, ни совместных походов в кино, зоопарк и планетарий, ни проверки тщательно приготовленных уроков. Был покосившийся деревянный дом с небольшим участком, выделенный колхозом для нового скотника. А какую еще работу могли здесь предложить человеку, имеющему вместо рабочей профессии две судимости, а вместо паспорта – справку об освобождении из ИТК строгого режима? Ладно бы еще был плотником или слесарем, а то – художник! Кому он нужен-то здесь с таким образованием и такой биографией?
Но Володя не собирался расставаться со своей мечтой так легко. Ну и что, что они теперь живут не в Москве, а где-то в деревне? Ну и что, что папа – скотник, а не художник? Разве это важно? Главное – они вместе, отец и сын, самые родные друг другу люди. Не мог он шесть проведенных в интернате лет ожидания и надежд отринуть вот так, одним махом.
Ему повезло, дети из интерната ходили в обычную общеобразовательную школу, и школа эта была очень хорошей, с требовательными высокопрофессиональными учителями, так что в новой школе Володя без малейших усилий сразу стал отличником. Местные ребята несколько раз били его, били жестоко, за то, что городской, и за то, что отличник, и за то, что девчонки сразу обратили внимание на вежливого симпатягу-новичка, однако интернатская жизнь – штука жестокая, и драться Володя Юрцевич умел. Конечно, местных было больше, а он – один, и одержать над ними верх он никак не мог, однако то безудержное отчаяние, с которым он сопротивлялся до последнего, вызывало уважение. От него отстали. Отцу он не жаловался. В первый раз, бредя домой с разбитой губой и рассеченной бровью, пытался придумать, что бы такое сказать, чтобы оправдать свой помятый вид, но отец как будто ничего и не заметил. Во всяком случае, вопросов не задавал. В следующий раз Володя уже и не придумывал ничего, все равно не спросит.
Примерно через два месяца после переезда в деревню отец заявил:
– Сегодня поедем в Москву.
Володя обрадовался: ну вот, все налаживается, папа привык к новому жилью и новой работе, и теперь начнется та самая жизнь, о которой мечталось. В Москве они пойдут в кино или еще куда-нибудь, будут разговаривать и есть мороженое. Почему-то именно купленное родителями мороженое олицетворяло для Володи Юрцевича полнокровную семейную жизнь. Но он снова обманулся.
Они долго ждали автобуса, чтобы доехать по платформы, потом три часа тряслись в электричке. Отец в основном молчал, он вообще мало разговаривал, только когда вышли на привокзальную площадь в Москве – вроде бы немного оживился и даже приобнял сына за плечи. Доехали на метро до станции «Маяковская», потом шли пешком по улице Горького, вышли к памятнику Пушкину, и Володе показалось, что они идут каким-то знакомым маршрутом. Смутно припомнилось, что когда-то давно он точно так же шел с мамой… Вот до этого дома, где большой магазин с такими красивыми витринами, потом под арку и во двор. Или ему только кажется? Улица Горького длинная, домов на ней много, и арок много, и дворов.
Отец медленно прошел вдоль дома, обошел весь двор по периметру и уселся на скамейку, усадив сына рядом с собой. Едва увидев эту скамейку, Володя понял, что она – та самая. Он не узнавал дом, не узнавал деревья, которые за семь лет стали выше и толще, и детская песочница выглядит совсем по-другому, и качели, кажется, не те. А вот скамейка – та, это точно. Они с мамой на ней сидели, и мама так горько плакала!
В этот день Володя узнал о том, что у него есть два брата, близнецы. Отец ничего не скрывал, рассказал ему о женщине, которую любил больше жизни и которая родила ему сыновей и умерла. Она жила вот в этом доме, теперь здесь живут его сыновья, Володины братья, их воспитывают тетя и бабушка.
– Я хочу их увидеть, – сказал Сергей Дмитриевич. – Только один раз.
– Значит, мы для этого приехали? – спросил Володя.
Его знобило, он не понимал, радоваться ему или печалиться. Он вспомнил, как мама кричала на ту женщину с мальчиками, и понял, что это была, наверное, тетя или бабушка. Раз мама кричала на нее, значит, эта женщина – злая, плохая. У него есть братья! А он все эти годы ничего не знал о них. Они же тут, в Москве, и он мог бы, живя в интернате, встречаться с ними по воскресеньям, вместе гулять, играть, ходить в кино. Может быть, он ходил бы к ним в гости. А они знают о нем? Но получается, что папа маму не любил, что ли? Если у него была другая женщина, значит, не любил. Но он же не развелся, не женился на той, другой, значит, наверное, все-таки любил маму… Мысли путались, никак не связывались в логическую конструкцию, наскакивали одна на другую.
– Ты меня с ними познакомишь сегодня, да?
– Нет.
– Почему?
– Они не хотят меня знать, и тебя тоже.
– Почему? – настойчиво спрашивал Володя. – Что мы им сделали плохого?
– Вырастешь – поймешь. Я просто хочу их увидеть.
Почему-то в этот момент Володе вспомнилось, как он обиделся и огорчился, когда отец отказался от предложенной сыном совместной поездки на кладбище, на мамину могилу.
– Я уже был там, как только вернулся, – ответил отец.
– Как же ты нашел могилу? – удивился Володя. – Тебя же не было на похоронах.
– Тетя Рита, мамина подруга, мне показала, она со мной ездила.
– Давай теперь вместе съездим, – настойчиво просил Володя, но отец так и не согласился.
Для Володи эта поездка была особенно важной, он ее вымечтал примерно год назад. Вот папа вернется, заберет его, и они сразу поедут к маме, постоят над могилой, поплачут, обнимутся и так в обнимку и пойдут к выходу, оставляя в прошлом все горести и беды и шагая навстречу новой жизни, полной радости, долгой и счастливой. Вот так как-то это виделось мальчику. Но ничего не вышло.
Значит, к маме вместе с сыном он поехать не захотел, а во двор к чужой тетке потащился, на сыновей посмотреть.
– Как их зовут? – ревниво спросил он.
– Саша и Андрюша.
– Они тебя знают?
– Нет.
– Тогда зачем тебе на них смотреть? Ты даже поговорить с ними не сможешь.
– Вырастешь – поймешь, – повторил отец фразу, которую Володя потом будет слышать очень часто. Так часто, как будет заходить разговор о его братьях и о женщине, которую когда-то любил отец.
Они вынырнули из подъезда внезапно, и отец сразу встрепенулся и схватил Володю за руку.
– Вот они, – одними губами произнес он. – Мои мальчики.
Такой боли и ревности Володя никогда до той поры не знал. В книжках читал про это и не понимал, о чем, собственно, речь, какая такая невыносимая боль в душе? В голове – понятно, и когда зуб болит – тоже понятно, но чтобы душа болела? Оказалось, что зубная боль – ничто по сравнению с тем, что он сейчас испытывал.
Парни были его возраста, но это и понятно, они родились в один год с Володей, на несколько месяцев позже. Рослые, темноволосые, атлетически сложенные, веселые, со спортивными сумками, висящими через плечо, они упруго прошагали метрах в десяти от них, о чем-то увлеченно разговаривая, и скрылись под аркой, ведущей на улицу Горького.
Ни в какое кино отец с сыном не пошли, и мороженого тоже не было. Они вернулись на вокзал, сели в электричку и в полном молчании поехали домой. В вагоне рядом с ними сидел какой-то дядька с транзисторным приемником в руках и с умным видом слушал радиопередачу. В уши Володи то и дело стучали назойливые слова «Уренгой – Помары – Ужгород», которые ему уже оскомину набили, потому что раздавались из всех радиоточек целыми днями. Он с удовольствием поговорил бы с отцом, но тот отвернулся к окну и, кажется, задремал. Мальчик пожалел, что не взял с собой кубик Рубика, сейчас было бы чем заняться. Пришлось развлекать себя самому, и Володя начал вспоминать своих братьев, красивых, веселых, уверенных в себе и в том, что все в их жизни будет просто замечательно. И спортивные сумки у них были замечательные, с тремя полосками, «Адидас». Интересно, настоящие, фирменные, или поддельные? Наверное, настоящие, папа сказал, что у них семья богатая и бабушка – народная артистка, часто за границу ездит на гастроли. Небось оттуда все настоящее привозит. Нудятина про «Уренгой» наконец закончилась, и стали передавать концерт по заявкам. Из транзистора полилась популярная песня в исполнении Софии Ротару, «Меланколия – дульче мелодия», и Володя стал представлять себе, как здорово было бы прийти на танцы в настоящих «адидасовских» кроссовках и пригласить Зойку Веденееву, самую красивую девчонку в классе…