Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Абашидзе Григол Григорьевич

На другой день гости поднялись поздно. Их позвали умываться. Голова у Цотнэ трещала. Он ничего не помнил, кроме того, что пил без меры и напился, кажется, до беспамятства.

На лестнице стояла Краваи. Перебросив через руку полотенце, другой рукой она поливала гостям.

Цотнэ было стыдно перед ней за вчерашнее пьянство, он мучительно вспоминал, не натворил ли чего-нибудь, не опозорился ли в глазах Краваи необдуманным словом или поступком. Он стоял поодаль, стеснялся смотреть в сторону девушки и не спешил идти умываться. Но все умылись, делать

было нечего, с поникшей головой он пошёл к лестнице.

— Доброе утро, князь, — смело приветствовала его девушка.

— В жизни столько не пил. Не знаю, что на меня напало, — умываясь, не поднимая головы, как бы про себя говорил Цотнэ.

— Что в этом плохого? Хорошо повеселились. И нам было весело!

Цотнэ поднял голову.

Краваи улыбнулась ему.

— Я должен извиниться перед вами, — пристыжённо сказал Цотнэ.

— Извиняться не в чем! Всё было очень хорошо!

— Вообще-то я не пью. А вчера взял и напился, а нужно было быть трезвым…

— Для чего же нужна была вам вчера трезвость?

— Чтобы понравиться тебе! — брякнул Цотнэ и тотчас пожалел.

Краваи покраснела, перестала поливать, отдала Цотнэ полотенце и убежала.

Цотнэ был в смятении.

Неизведанное до сих пор чувство, яркое и непреодолимое, овладело им. Это чувство наполняло его любовью к жизни, делало сильным и окрыляло. Вместе с тем оно делало его по-детски наивным, возвращало первозданную чистоту. Он догадывался, что его жизнь обретала новый смысл.

Сама Краваи была олицетворением чистоты и всего прекрасного. Цотнэ чувствовал, что, раз приблизившись к этому источнику света и добра, он уже не мог существовать без него. Он видел, что оставаться в Цихисджвари ему больше нельзя, но уехать отсюда он не мог.

Вечером, под сводами, он столкнулся с Краваи один на один.

— Завтра я уезжаю…

— Куда спешите, князь? — Краваи печально посмотрела ему в глаза.

— Надоел я вам, да и дел у меня много, — поколебавшись, Цотнэ добавил: — Ты не собираешься побывать в Тбилиси…

— Я?.. К кому мне ехать в Тбилиси?

— Хотя бы ко мне…

Краваи покраснела.

— Как я был бы счастлив… И тебя бы сделал счастливой…

— Краваи, Краваи! — послышалось со двора.

— Мама зовёт! — опомнилась девушка, но Цотнэ успел увидеть, что радость надежды засветилась в её глазах.

Вернувшись в столицу, Цотнэ поделился с Саргисом и Торгвой своим сокровенным желанием. Друзья одобрили его выбор и сами предложили свои услуги:

— Сегодня же едем к Беке и Кваркваре!

— Как они обрадуются!

— Вот будет радость!

— Дружками будем мы! Только не тяни, скорей справляй свадьбу!

Свадьба получилась достойной царя. Великолепный Одишский дворец ожил, заблистал с приходом невесты. Как будто даже потолки стали выше и стены раздвинулись!

Вознесясь на вершину счастья, Цотнэ испытал все ступени мирского величия и блаженства.

Скоротечно и беззаботно пролетел медовый месяц.

Благодарный царь нарочно не тревожил Цотнэ. Из Фазиса тоже редко беспокоили: строительство верфи и порта подвигалось быстро. Там, как и дома, дела у князя складывались счастливо. Но, предаваясь блаженству, в один прекрасный день Цотнэ проснулся в плохом настроении. Из неприятного, туманного сна запомнились ему только грозные волны Чёрного моря, что, раскрыв чудовищную пасть, надвигались на него. Больше ничего не запомнилось ему, но этого было достаточно, чтобы утратить спокойствие.

Князь нехотя позавтракал, сел на коня и с малой свитой отправился к Фазису.

На верфи застал он полный порядок. Обрадованный приездом князя, Антиа водил его по всем участкам строительства.

— Такого порта, наверное, нет ни у Венеции, ни у Генуи.

Цотнэ и без того видел, как поразительно быстро строится замечательный порт. Душа Цотнэ наполнялась гордостью, когда он смотрел на укрывшиеся в Палеастомском озере корабли. Цотнэ видел в них залог будущего могущества Грузии.

От сладкого сна Цотнэ разбудил неестественный шум. Где-то бушевало пламя, в окна проникал полыхающий свет, а воздух был пропитан запахом гари.

Цотнэ схватился за меч и выбежал из дома.

На верфи и в порту всё пылало.

— Нападение!

— Враг напал!

— Измена! — раздавались крики.

Какие-то люди в чёрных одеждах с повязками на лице бегали с факелами и всё поджигали.

Спросонья выскакивали из помещений судостроители, вступали в борьбу, звали на помощь.

Пожар уничтожал не только береговые строения, он охватил и причаленные к берегу суда.

Обезумевшему Цотнэ казалось, что горит не только набережная, но и всё море пылает. Казалось, огромные огненные волны вздымаются до неба и бьются о берег.

Цотнэ сорвался с места и ринулся к морю.

Вот какие-то люди с горящими факелами спрыгнули с подожжённого корабля, бросились к другому, чтоб поджечь и его. Цотнэ преградил им дорогу.

— Стойте, что вы делаете! — вскричал он, обнажал меч.

Факельщик схватился за саблю, но Цотнэ опередил его, рассёк ему голову, и вот он уже валяется на земле. Вдруг что-то вонзилось в спину Цотнэ. Тотчас в глазах потемнело, он упал на землю, а небо обрушилось на него. Всё потонуло в оглушительном грохоте.

…Сознание возвратилось к Цотнэ, но в полусне он видел только пожар, вздымающиеся к небу столбы дыма. Ему мерещились наступающие на него огромные огненные волны.

Царь каждый день спрашивал о его здоровье. Наконец доложили, что князь пришёл в себя, спрашивает о семье и о том, что происходит на свете. Царь пришёл к нему в опочивальню Дадиани, сел у изголовья и дождался пробужденья больного.

Цотнэ открыл глаза, уставился на потолок, но, повернув голову, увидел царя, побледнел. Ему показалось, что царь хмур и необычайно бледен. У него задрожала челюсть, и слёзы подступили к глазам.