Crysis. Легион
Шрифт:
Ты ведь уже знаешь, Роджер, как эта штука работает? Хоть это тебе сказали?
Я ведь не из этих нынешних кибер-солдат с протезом на хребте. Мое устройство куда деликатнее: карбоновые нанотрубки, сверхпроводимость при комнатной температуре, синтетический миелин. Волокна тоньше человеческого волоса внедрились в меня, пролезли до самого хребта, расползлись по нему, протиснулись сквозь дыру, где спинной мозг соединяется с головным.
Н-2 не просто носят – с ним соединяются, сплавляются, срастаются. И ощущение поначалу – на все сто. Прямо кайф – но потом начинаешь себя спрашивать: а с какой стати кайф? Нейроны-то – они нейроны и есть, штука простая. Если рассудить: какая разница между посылкой сигналов визуальному
Э-э, парень, избавь меня от своей гребаной жалости. Думаешь, ты лучше меня? Думаешь, от тебя зависит, что и как в твоих мозгах сработает? Думаешь, все эти возбуждения в склизкой жиже внутри головы, которые ты мыслями зовешь, – они сами по себе возникли? Эх, парень, для всякой вещи есть причина, и можно верить либо в свободную волю, либо в физику, но в то и другое разом – не получится. Разница между тобой и мной только в том, что я теперь – часть большего. Я и комбинезон – у нас цель. Роджер, она куда больше тебя, больше твоих боссов, ох, ты даже не представляешь, насколько больше. Ты б задумался, спросил себя: зачем ты слушаешь народец, который сейчас через камеры глазеет на нас. Стоит ли таким служить? Хорошенько задумайся, Роджер.
Знаешь, есть ведь и другие стороны. И возможно, еще не слишком поздно перейти на правильную.
Конечно, конечно – «Сынок, тебе туда».
Оказывается – и кто б удивился? – он не мне первому такое говорит. Земля тряслась и раньше. Сейсмографы указали на странную тряску под Сити-холлом еще до того, как земля разверзлась. Поэтому пару дней назад, когда открылась дыра, Харгрив отправил взвод вниз по метро. Сигналы от них пошли странные и непонятные, потом прервались. Не вернулся никто.
Харгрив и меня послал по тому же туннелю, по длинной грязной кишке с рельсами, вывернутой, вывихнутой, растрескавшейся – кое-где грязно-серый свет пробивался сверху. Иногда встречаю деловитых клещей, но им не до меня, пузо налито под завязку человечиной, торопятся слить. Я с удовольствием воображаю, как ступаю ногой, поганый кровосос делает «хрясь» – и разлетается брызгами. Пару раз, не в силах сдержаться, претворяю фантазию в жизнь. Метров через пятьдесят – станция. Стены растрескались, сочатся гнусью – трубы наверху полопались. На полу лужи, большинство ламп разнесено вдребезги, парочка свисает на проводах, мигает, искрит. По стенам граффити: «Еп твою!», «Тряси лохов!», «Боже помилуй!». Мусорки перевернуты, все поверхности изрыты выбоинами от крупнокалиберных пуль и картечи из дробовиков – эдакая свинцовая оспа. Впрочем, перед вторжением эта станция вряд ли выглядела намного лучше.
На плитках пола – кровавый след, тянется за угол, в захламленную полуразваленную служебную комнату. В дальнем ее конце – три тела. Несомненно, «целлюлиты», но не обычной дешевой разновидности. Броня получше, знаки другие. Покруче ребятки были и, кажется, посекретней.
– Лучшие люди, – бормочет Харгрив, – а я так надеялся…
Ох ты, как печально. Почти искренне.
Я оставляю Харгрива наедине с его горем, а сам занимаюсь мародерством. Добыча: осколочные гранаты, лазерный прицел, магазины с патронами, винтовка «скарабей» с треснувшим ложем. И еще чудесный гранатомет с самонаводящимися ракетами – рядовой пехтуре вроде меня редко удается на такое лапы наложить.
– Увы, на войне неизбежны потери. Приходится жертвовать лучшими, – заключает Харгрив умиротворенно.
Эк он быстро с горем справился. Вот уж не думал, что традиционная минута молчания может оказаться столь целебной.
– Однако я не вижу здесь Ривза – и сканирующего оборудования тоже. Попробуй его найти – со сканером у нас неплохой шанс узнать заранее, что там впереди.
Я нахожу Ривза, пройдя ржавую дверь пожарного выхода, в другом туннеле этой же станции. Платформа там сухая, а над рельсами по колено воды. Добитые вагоны, выброшенные с рельсов, торчат из нее, как гондолы из уродливейшего в мире «Туннеля любви».
Митчелл Ривз и пара его приятелей лежат замертво на платформе, дергаясь от усердного внимания дружной группки клещей. Я трачу пару патронов ради удовольствия увидеть, как разлетаются на части гнусные твари, и высвобождаю ноутбук из холодных мертвых пальцев Ривза. Штука странная, от экрана до клавиш – все так и отдает стецтехникой, но зато вход-выход – обычный вай-фай.
Пока БОБР устанавливает связь, Харгрив выдает пафосную эпитафию: «Как жаль! Не считая Тары Стрикланд, лучший из моих людей…»
Пока Ривзова машина связывается с Н-2, лучший из людей Харгрива смотрит на меня холодным стеклянным взглядом. Что ж, по крайней мере, у него еще есть глаза.
Хоть их зараза пощадила.
Я направляюсь к тому, что Харгрив называет Ульем. Забавно звучит, правда? По Ривзову ноутбуку, это прямо на север. Туннель же метро изгибается на северо-восток. Что ж, и это неплохо.
Туннель древний, с арочным потолком, стены отделаны разноцветной плиткой. Если бы ободрать да отмыть вековой слой сажи, пыли и черной плесени, выглядело б, думаю, совсем неплохо. Кое-где попадаются световые люки, забранные узорчатыми железными решетками, просачивающийся в них серый свет кажется вполне натуральным. Там, где нет окон, туннель освещают желтые лампочки в дешевых жестяных плафонах. Я протискиваюсь среди трещин, провалов, застрявших, перекореженных составов, карабкаюсь по когда-то горизонтальным ровным рельсам – сейчас они похожи на американские горки. Мигающие флюоресцентные лампы, хаотически проблескивающие сигнальные огни – туннель весь в резких контрастах: свет, тень, колыхающиеся, зыбкие сумерки.
Харгрив ни на минуту не оставляет меня, шепчет на ухо. По туннелям шастает цефовская пехота, подвывая, ухая и вереща, стреляет по всему движущемуся. Наверное, правильно иду: чем дальше, тем больше этих засранцев. Слишком много, чтоб справиться в один присест. Думаю, Н-2 соглашается, потому и не спешит наполнить меня праведной яростью. Мы прикидываемся невидимками, пытаемся проскочить незаметно.
До поры до времени – получается.
Впереди – грохот, будто стальной кулак или стенобитный таран проломил потолок. С верхней линии валится вагон метро: прям Молот Тора прорвал дешевый кондом. Не знаю, кто эту штуку обвалил, не знаю, нападение это или случайность, понятия не имею, отчего гребаная машина запылала факелом. Но вот она, в сорока метрах, сотня тонн искореженного, визжащего железа, блюющего пламенем. Во все стороны летят осколки стекла, раскаленные куски железа с зазубренными краями, куски бетона рикошетят от растрескавшейся стены. Наверное, один попадает и в меня – вдруг я замечаю свою тень, пляшущую в отсветах пламени, похожую на здоровенный гребаный наконечник стрелы.
Все бронированные и до зубов вооруженные садовые слизни видят тоже. И бросаются со всех сторон: сзади, из-за угла горящего вагона, и сверху тоже, со служебных галерей под потолком, – я же, болван железный, даже заметить их не потрудился.
Стреляют из-за решеток и ограждений, щели узкие, толком в ответ не выстрелить. Мать их, даже рядовые топтуны куда крепче прежнего – и откуда они такие взялись? Я плююсь кусками свинца и стали, выдирающими куски из бетонных стен, а эти засранцы получают – и хоть бы хны. Четыре, пять пуль, чтоб завалить, – и это при всем болтающемся голом мясе. А патронов-то у меня кот наплакал.