Цветок с тремя листьями
Шрифт:
— Меры?.. — Мицунари нахмурился. — О чем ты сейчас? Ты же сам говорил, что это забота Киёмасы о своем… будущем. В семье Токугава, надо полагать.
— Именно. Его светлость очень заботится о будущем Киёмасы, ты это верно подметил. И именно в семье Токугава.
— Мицунари! Я же говорил: Отани Ёсицугу все объяснит, — Киёмаса расхохотался.
— Пока, Киёмаса, мне ясно лишь только то, о чем я говорил.
Ёсицугу вздохнул и снова коснулся документа:
— Странно, что ты этого не заметил, Мицунари. То, что делает наш господин, — настолько просто и очевидно, что это даже тонкой игрой не назовешь.
— А что ему может помешать править страной от лица наследника его светлости? А потом, когда ребенок станет не нужен, попросту убрать его, не важно как. Отравить, устроить несчастный случай. Просто… отослать в дальние провинции и лишить даже надежды на власть?
— Вы все: ты, Мицунари, ты, Киёмаса, даже Масанори, — сказал Ёсицугу. — Поэтому о вашем будущем и заботятся.
— Ты знаешь, Ёсицугу… — Киёмаса задумчиво повертел чашку в руке, потом, словно внезапно вспомнив, зачем она нужна, наполнил ее, — Мицунари мне может не верить сколько угодно. И я ничего не могу сказать в этом плане о Токугаве Иэясу. Но Хидэтада честный и порядочный человек. В этом я уверен абсолютно. Он не даст в обиду господина Хирои. Он жизнь готов отдать за него, я это сам видел.
— А вот это, Киёмаса, действительно хорошие новости. И тем более ваш с ним «роман», пусть даже он существует только на бумаге, — очень хороший ход. Разрывать такие узы враждой не менее подло, чем предавать того, кого тебе доверили защищать. Это все гораздо сильнее, чем даже брачные соглашения. Если ты собрался править — о своей репутации нужно хорошо заботиться.
Мицунари молча протянул свою чашку Киёмасе. Тот усмехнулся и наполнил и ее тоже.
— Ээх… давненько я не видел пьяного Мицунари, — хихикнул Масанори и подставил свою чашу.
— Что? Меня тут вообще решили не замечать? — помахал рукой Ёсицугу.
— Ёсицугу… — Мицунари озабоченно посмотрел на него, — ты уверен?..
— В чем? В том, что я хочу как следует выпить? Абсолютно уверен. А если ты о том, что мне вредно, то я все равно скоро умру, так что — какая разница?
Киёмаса хмыкнул и снова погрузил ковшик в бадью. Плеснул в чашку Ёсицугу, а остальное заглотил одним махом.
— Во! А я что говорю? Сколько уже можно этих заумных разговоров? Давайте веселиться! — Масанори опустошил свою чащу с громким хлюпающим звуком и стукнул ею по полу.
— Танцевать хочу!
Киёмаса смерил его взглядом с головы до ног и криво улыбнулся:
— Ты у меня на берегу сходни видел?
— Видел, а что? — уголки губ Масанори тоже медленно поползли вверх, а в глазах заблестели крохотные огоньки.
Киёмаса кивнул, все также усмехаясь, и ткнул его в бок:
— Я тебя с них в воду спихну — ты даже моргнуть не успеешь!
— Что? Да ты не успеешь «один» сказать, как будешь с каппой обниматься!
— Карп тебя взасос поцелует, плавает тут один, с тебя размером!
Масанори
— Много болтаешь, братишка! — он буквально вытолкал Масанори за порог комнаты.
Мицунари, не торопясь, протянул руку и поднял с пола ковшик. Молча повертел его между пальцами, затем покачал головой:
— А я ведь надеялся, что с возрастом у них ума прибавится… хоть немного. На что я рассчитывал? С таким же успехом можно ожидать от южного ветра хорошей погоды.
— Хватит ныть, Мицунари. Они ушли, чтобы оставить нас вдвоем. То, что ты не стыдишься своих чувств, еще не значит, что они не смущают окружающих.
— Кого? Киёмасу? Масанори?.. Ёсицугу, ты… — Мицунари вдруг снова швырнул ковшик на пол, а затем неожиданно спокойно и твердо сказал: — Вот что. Завтра на рассвете ты переезжаешь в мое поместье.
— Почему это? — Ёсицугу посмотрел на пустую чашку печальным взглядом. — Мне и здесь совсем не плохо.
— Да потому что он тебя убьет.
— Киёмаса?
— Да.
— Что ж… не самый худший расклад, не находишь?
— …А его светлость прикажет ему совершить сэппуку. Это, по-твоему, тоже хороший расклад?
— Не прикажет. Вопреки слухам и домыслам, его светлость вовсе не выжил из ума.
Мицунари вздохнул. Снова поднял ковшик и аккуратно налил себе и Отани. И тихо произнес:
— Я очень хорошо понимаю, сколько сил ты вкладываешь в то, чтобы просто жить и дышать. Но ты сам говорил об этом, говорил весь вечер. Ты сейчас нужен, очень нужен его светлости, господину Хироимару, сестрам Адзаи и… — он сделал паузу и опустил глаза, — …мне.
Ёсицугу коснулся губами края чаши и прикрыл глаза. Потом осторожно и медленно, глоток за глотком осушил ее.
— Я думаю, Като все понимает не хуже тебя.
— Да, только его рука быстрее, чем его голова.
— Он не убьет меня. Я в этом абсолютно уверен. И ты не сомневайся. Я слишком хорошо его знаю. Теперь — не убьет. Но я завтра отдам приказ своим людям собираться и к закату буду у тебя, обещаю. Я ведь тебя и правда… в последний раз вижу, — сказал он и протянул пустую чашу Мицунари.
Киёмаса остановился возле сходней, развязал сандалии, снял их и таби [39] и повесил на куст. И зашлепал босыми ногами по влажным холодным доскам.
— Скользко… — протянул у него за спиной Масанори, также закинув обувь на ветки.
— А я что говорил? Идеально! — Киёмаса резко развернулся, но не успел напасть первым — руки Масанори уже вцепились ему в пояс.
— Ах, вот ты как! — рассмеялся он и толкнул брата грудью, стараясь удержаться на ногах. Масанори подставил ему подножку, но не удачно — там, где только что была нога Киёмасы, оказались скользкие доски. Масанори обиженно выдохнул и уперся головой Киёмасе в грудь. Тот обхватил его за плечи и рывком поднял вверх.
39
Таби — традиционные японские носки высотой до лодыжки с раздельным большим пальцем; их носят и мужчины, и женщины с дзори, гэта и другой традиционной обувью с ремешками.