Дальней дороги
Шрифт:
– Не сомневаюсь в этом. Но, по-видимому, на все есть причины; наверное, тебе хватало воспоминаний - и уверенности в том, что все произошло именно так, как тебе представлялось.
– Откровенно говоря, мне не очень хотелось растравлять рану.
– Это одно и то же. А что касается нас, то мы нашли твой след не сразу; в первое время пребывания на Земле ты не сидел на месте. И еще одна причина была...
– Интересно...
– Эти первые годы были у тебя, мне кажется, счастливыми.
– Ты говоришь о Лене?
– Ты догадлив.
– Да, это были хорошие годы.
– Тем хуже казались они мне, Волгин. Видишь, я не скрываю.
– Вот что, - протянул Волгин.
– Впрочем, я всегда догадывался...
– Всегда - в этом я сомневаюсь. Но к чему этот разговор?
– Пожалуй, ты прав... Значит, ты до сих пор в Дальней?
– Я до сих пор в Дальней.
– Видимо, я забываю голоса. Даже твой, хотя его-то, казалось, не забуду никогда.
– С голосом - не твоя вина. Кое-что у меня было попорчено, мне подремонтировали. Разведчики нашего возраста часто состоят наполовину из протезов.
– Но душа остается той же.
– Да, ум и сердце.
– Куда вы сейчас забрались? Вести от вас приходят редко...
– Забрались? Далеко. А ты?
– Я тоже не терял времени.
– Твой парень рассказывал. Да, в общем, мы все время в курсе дела. Что мы были бы за разведчики, если, уходя вдаль, теряли бы из виду свою планету? Помнишь: "Дальняя разведка не профессия, даже не призвание, это - форма жизни". И в этой жизни полагается помнить о друзьях.
– Ладно, вот кстати о парне: ты забираешь его? Почему, зачем?
– Пусть он увидит это, пусть поживет там. Тогда он сможет решить, должен ли и вправе ли он делать то, к чему ты его готовишь.
– А у тебя, например, разве возникают сомнения в необходимости того, чем я занимаюсь?
Голос Волгина напрягся, Маркус улыбнулся.
– Нет, я не сомневаюсь.
– Вот видишь!
– Подожди. Я не сомневаюсь в том, что это просто-напросто не нужно.
Волгин помолчал. Потом переспросил:
– Ка-ак?
– Не нужно, друг мой. Это лишнее.
Волгин усмехнулся.
– Ну да, я и забыл... Утром я нечаянно слышал ваш разговор; ты стал приверженцем рамаков, конечно.
– Ничуть. Я им не симпатизирую. Нет, совершенно серьезно.
– Но в таком случае я не понимаю...
– Сейчас поймешь. Конечно, человеку, летавшему столько, сколько пришлось любому из нас, не хочется уступать место каким-то гомункулам, как бы они ни были совершенны, тем более что я абсолютно уверен в том, что мы и сами, без них, справимся с задачей.
– Так же и я считаю. Но...
– Помолчи, дай досказать. Да, здесь мы с тобой солидарны. Но разве то, что исповедуешь ты, не тот же рамакизм - только под другим соусом?
Поджав губы, Волгин отрицательно покачал головой.
– Ты просто не понял, Маркус.
– Я отлично понял, а вот ты, боюсь, не сознаешь всего. Мы с тобой в принципе не хотим рамаков потому, что они не люди. Так?
– Ну правильно.
– А те, за кого ратуешь ты, они будут людьми?
– То-есть, как?
– Что такое человек? Это, я думаю, не только внешность, и не только физиологическое тождество с нами. Человек - это сумма всех качеств, и физических, и психических, и, в том числе, тех, которых ты хочешь его лишить: той же унаследованной памяти, памяти предков. Той же тоски по Земле, короче говоря. Ты отнимешь эту тоску, эту любовь к своей планете, к своим корням. А ты представляешь, что останется? Я - нет, и ты тоже не знаешь, и даже лучшая из наших машин не даст тебе точного предсказания. Но уже сейчас можно сказать одно: это не будут люди. Так при чем тут, Волгин, твоя забота о людях, если ты уже в самом начале хочешь освободиться от них и действовать при помощи кого-то другого - тоже, быть может, рамаков, только не кристаллических, а человекоподобных? Боюсь, что поиск слишком увлек тебя и ты перестал думать об остальном.
– А я боюсь, что это ты забираешься куда-то, слишком уж далеко. И, скажу откровенно, от тебя меньше всего ожидал этого. Потому что кто-кто, а ты-то знаешь, во что иногда обходится освоение космоса людьми, со всеми их слабостями, с этой самой тоской, со следующей за ней неуравновешенностью, со всем тем... Да что говорить! Я думаю прежде всего о завоевании космоса, которое становится все более неотложной задачей, а ты...
– Погоди. Ты думаешь о завоевании космоса, очень хорошо. Но для чего?
– Для чего я думаю?
– Не хитри.
– Я-то не хитрю. Но вот ты, я вижу, стал настоящим оратором.
– Да, мне доставляет удовольствие слышать свой голос. Тот, которым наградили меня медики. Приятный тембр, правда?
– Исключительно.
– Но давай уж договорим до конца. Ты не ответил мне: для чего же, по-твоему, само завоевание космоса?
– Ну, ясно же: для расселения, для распространения...
– Так отвечают в школе. Но не кажется ли тебе, Волгин, что завоевание космоса, в первую очередь, нужно для того, чтобы человек все больше очеловечивался? Чтобы, в непрерывной борьбе с самим собой, в первую очередь, поднимался все выше? Ведь, когда мы думаем, что боремся с природой, мы в первую очередь все равно боремся с собой - за себя: со своей ленью н, трусостью, нерешительностью и отсутствием организованности, и неумелостью, и отсуствием подлинного коллективизма, и еще многим... Преодоление всего этого достается нам нелегко; но, преодолевая каждый из этих недостатков, мы приобретаем новые, неисчезающие моральные ценности, мы становимся выше самих же себя - вчерашних. А что приобретет человек в результате того, что минуту или час полежит под твоим аппаратом? Ты хочешь отнять у него память предков, так? Браво, Волгин, великий ученый! А потом тебе покажется, что надо отнять и его личную память - если она вдруг в чем-то начнет мешать.
Волгин закашлялся.
– А потом придет чья очередь? Совести? Любви? Нет, куда Корну с его рамаками до тебя, Волгин! Он хоть, не мудрствуя лукаво, преподнес нам кристаллический мозг, а ты куда хитрее...
Волгин молчал, опустив голову; в мозгу не было ни одной мысли, только обида и боль. Через несколько секунд он поднял глаза.
– Да... С тобой - воображаемым я беседовал не так...
– Боюсь, ты чересчур идеализировал меня - мертвого, засмеялся Маркус, и в смехе его проскользнуло что-то от прежней, каркающей манеры.
– Ничего не поделаешь, тут я подвел тебя.