Дальней дороги

Михайлов Владимир Дмитриевич

Он отодвинул стул и стал расхаживать по комнате, объясняя и растолковывая, крича и размахивая для убедительности руками. Волгин знал, что ему удается передать другим свою убежденность - тогда, когда она у него есть; но он знал еще и то, что убежденность, если даже вначале ее не хватало, приходила к нему именно в процессе разговора, в процессе убеждения других: прежде всего он как бы убеждал сам себя, другие же были свидетелями этого процесса и, раньше или позже, проникались его мыслями сами. Однако сейчас ему не требовалось доказывать что-то себе, и тем

убедительнее казались его аргументы. Елена слушала, глядя куда-то вверх, словно не хотела, чтобы слова связывались в сознании с образом Волгина, а существовали бы лишь сами по себе: тогда к оценке их не примешивалась симпатия или антипатия, любое из чувств, которые она могла питать к говорящему.

Наконец он кончил объяснять; наступила пауза, Волгин все еще расхаживал по комнате, но все медленнее, точно гася инерцию, приобретенную во время длинного монолога.

– Это ты... сам придумал?
– наконец медленно спросила она.

– Моя идея. И разработкой руководил я сам, конечно. Но вообще много народу работало: целый институт.

– Ты молодец, - искренне сказала она.
– Честное слово, ты молодец, и я тебе просто завидую.

– Да ну, что там, - сказал он.

– Нет, я от души тебя поздравляю. Действительно, тебе удалось сделать много. И еще потому завидую, что тебя Земля не выбила из правильного ритма.

Она помолчала.

– Откровенно говоря, тогда... тогда я не ожидала от тебя такого.

– Да нет, - дурашливо сказал Волгин, - мы всегда рады стараться. Значит, получилось, ты считаешь?

– Без сомнения.

– Ну и чудесно. Значит, завтра экспериментируем.

Он произнес это как бы между прочим, как говорят о вещи, которая сама собой разумеется и не заслуживает специальных разговоров. Елена приподняла брови, потом улыбнулась.

– Ты все такой же хитрец, Волгин.

– Разве?
– удивился он, весело улыбаясь и как бы показывая этим, что серьезный разговор окончен, и все, что будет сказано впредь, следует воспринимать лишь как шутку. Зато Елена перестала улыбаться.

– Ты хитер, - сказала она убежденно.
– Потому что на самом деле ты отлично понимаешь, что признать твой успех, одно, а согласиться на твое предложение - совсем другое.

– Пусть. Но ты ведь согласилась, - сказал он, также перестав улыбаться.

– Тогда напомни, в какой момент это произошло. Напомни, потому что я, откровенно говоря, этого не припоминаю.

– Ну здравствуйте, - сказал он обиженно.
– Ты все время слушала и кивала...

– Мне жаль было тебя прерывать. Ты рассказывал очень интересно, как и всегда... Но что касается меня...

– Погоди, - торопливо прервал Волгин.
– Погоди. Наверное, ты не до конца поняла. Я тебе гарантирую - я гарантирую, понимаешь?
– что твоему ребенку, стоит ему лишь вырасти, легко удастся сделать то, что не удалось тебе. Он будет чувствовать себя как дома там, где ты так и не смогла удержаться. Он пройдет по Вселенной...

– Нет, - сказала Елена.
– Все это я поняла.

–

Тогда в чем же дело?

– С чего ты взял, что я хочу, чтобы он прошел, как ты говоришь, по Вселенной? Чтобы он где-то там чувствовал себя как дома?

– Но ведь ты сама всю жизнь...

– Я. Но для него я не хочу этого. И прежде всего потому, - но тебе не понять этого, Волгин, - прежде всего потому, что я не хочу с ним расставаться. Ни когда он будет маленьким, ни когда вырастет. Это будет самый близкий мне человек, и если он уйдет с той планеты, на которой вынуждена жить я, мне этого будет не вынести.

Волгин помолчал, ища возражений.

– Но ведь наши матери...
– начал он.

– И нашим матерям было нелегко, они только старались не показать этого. Но от наших матерей это не зависело, хотя, вспомни, - ни одна из них не уговаривала нас избрать эту стезю, они наоборот, сопротивлялись, но пассивно, тихо, не желая сделать больно нам. Они предпочитали страдать сами. Я не могу ручаться: может быть, и он со временем изберет такой путь. Но я не сделаю ничего, совсем ничего, чтобы помочь ему в этом. Наоборот, скажу тебе откровенно: если я и тогда смогу как-то помешать этому - я помешаю. Ты понял?

– Понять нетрудно, - проворчал он.
– Значит, ты предпочтешь, чтобы твой потомок сидел на Земле, как лягушка в болоте, вместо того, чтобы стать человеком Дальней разведки?

Елена покачала головой.

– У тебя никогда не было детей, Волгин...

– Кто же виноват?
– обиженно спросил он.
– Когда могли быть, этого не хотел кто-то другой.

– Я тогда еще надеялась на то, что смогу возвратиться. Но больше не надеюсь. Да я ведь тебя не обвиняю; я говорю просто: у тебя никогда не было детей, и ты не можешь понять, что значит - заранее обречь себя на разлуку с ними. Нет, не укладывается в голове. Молчи, что бы ты ни сказал, все будет напрасно.

– Ну пускай, я все равно скажу. Не было детей! Ну и что же, что не было? Для меня Витька - все равно, что сын. Чудесный парень, и перспективы у него - великолепные, и, по сути дела, я ему дал все, он у меня вырос. Так вот я тебе говорю совершенно честно: если бы мне надо было расстаться с ним, послать его в Дальнюю, а самому остаться здесь, - а ты ведь знаешь, что мне никуда уже не тронуться с Земли, для полетов я непригоден, - все равно, я отправил бы его, ни минуты не раздумывая, и только радовался, что ему выпала такая прекрасная судьба.

– Это слова. Что же ты его не отправишь?

Волгин усмехнулся.

– По одной простой причине: нет на свете человека, менее приспособленного к работе разведчика, чем Витька. Он, конечно, романтик, но по натуре своей - мыслитель, а не деятель. Может быть, и даже наверняка, сам он этого еще не понимает, но я-то ясно вижу. Для него космос исключается. Он проживет на Земле, его дело - наука, и когда я помру, он мне глаза закроет и продолжит дело даже лучше, может быть, чем я... Но я отправил бы его, ручаюсь. Веришь?