Дар дождя
Шрифт:
Посол отличался благородной внешностью, почти надменной, если он не улыбался. Улыбка превращала его в обычного привлекательного мужчину. В темной хакаме и черно-серой юкате, украшенной рисунком из серебряных хризантем, он выглядел намного старше Эндо-сана, хотя его движения были такими же изящными.
– Это и есть ваш ученик, о котором я столько наслышан? – по-английски спросил посол, улыбаясь мне. Его голос был тонкий и ломкий, как рисовая бумага. Его вполне можно было представить чьим-нибудь дедом.
– Хай, Саотомэ-сан, – ответил Эндо-сан, сделав мне знак разлить по чашкам горячее саке.
– Как
– Хорошо. Он очень сильно продвинулся, как физически, так и внутренне.
Эндо-сан еще никогда не комментировал мое обучение на публике. Услышать похвалу перед послом было приятно. Она усилила мягкое тепло от саке.
Они тут же перешли на японский, и пожилой человек пристально поглядывал на меня, чтобы увидеть, понимаю ли я сказанное. Акцент у него был слегка грубее, чем у Эндо-сана, но после нескольких предложений я без затруднений последовал за течением их разговора.
Нам подали ужин, сервированный на маленьких фарфоровых тарелках, на каждой из которых лежало всего по одному или по два кусочка еды. Мне понравились маринованный угорь, цыпленок в сладком соусе и маленькие рулетики из сырой рыбы и риса, завернутые в водоросли. Оба японца ели, демонстрируя изысканные манеры: пробовали еду палочками, отпускали замечания о ее вкусе, цвете и текстуре, словно приценивались к предметам искусства. Я же умирал от голода, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не заглатывать слишком много и слишком быстро.
– Как идут дела на Пенанге? – поинтересовался Саотомэ, кладя палочки на подставку из слоновой кости.
– Все спокойно и без происшествий. Наши люди довольны, и нет никаких поводов для беспокойства. Мы нашли подходящий дом на горе Пенанг, чтобы снять в аренду для сотрудников с семьями. Я покажу вам фотографии. В остальном мое свободное время практически не ограничено, и мы путешествуем по острову.
Саотомэ-сан улыбнулся:
– Ах какая прекрасная пора, верно?
Он перешел на английский. Я перестал жевать, поняв, что он обратился ко мне. Внезапно пожилой человек уже не выглядел добродушным. Я почувствовал себя как мышь перед тигром.
– Вы много про меня знаете. – Нарушив все усвоенные уроки, я посмотрел ему прямо в лицо.
– Нам важно знать своих друзей. Я слышал, твой отец возглавляет самую крупную торговую компанию в Малайе?
– Не самую. Самая крупная – это «Эмпайр-трейдинг».
– У нас есть предприниматели, интересующиеся Малайей. Твой отец согласился бы с ними сотрудничать? Взять в партнеры? Они бы очень хотели приобрести долю в его компании.
Его вопросы заставили меня задуматься. В глубине души я подозревал, что от моего ответа может зависеть наше будущее. И ответил, тщательно подбирая слова:
– Думаю, он будет готов выслушать предложение, ведь он не имеет ничего против ваших соотечественников, но я не могу говорить за отца. Вам придется спросить его самого.
Саотомэ откинулся назад.
– О! Думаю, так мы и поступим. – Он взял еще один кусок рыбы. – Ты согласился бы работать на нас после окончания учебы? Как я понял, тебе остался всего один год.
Я вопросительно взглянул на Эндо-сана.
– В каком качестве?
– Переводчика, через которого мы сможем общаться с европейцами и малайцами. Своего рода посла доброй
Саотомэ увидел мои колебания.
– Не отвечай прямо сейчас. Но могу тебя уверить, что работа будет интересной.
Я пообещал Саотомэ подумать над его предложением, и он улыбнулся:
– Почему бы тебе не взять еще угря? Ты, я вижу, умираешь с голоду.
Дверь-сёдзи раздвинулась, и стоявший за ней солдат опустился на колени и поклонился Саотомэ. Рядом с ним стояла юная китаянка в традиционном одеянии, ее волосы были стянуты в два гладких пучка.
Между нами и двумя коленопреклоненными фигурами повисло молчание. Затем Саотомэ произнес:
– Подними ей лицо.
Солдат завел палец девушке под подбородок и подтолкнул его вверх.
– Распахни ее платье.
Та же рука оторвалась от девичьего подбородка и отвернула ворот платья, приоткрыв одну грудь, еще не принявшую окончательной формы, не налившуюся зрелостью.
Саотомэ изучил увиденное с едва заметной, как надрез, улыбкой. У него дрогнул кадык на шее, а кончик языка коснулся угла губ, словно кисть художника сделала заключительный мазок, доведя полотно до совершенства.
Угорь уже не казался мне таким сладким.
Несколько следующих дней я оказался предоставлен самому себе. Эндо-сан совещался с Саотомэ, а я бродил по улицам. Я был разочарован, потому что надеялся показать учителю город и отцовскую контору. В одиночестве я бродил по торговому центру, восхищаясь новыми магазинами и людскими толпами. Как и Пенанг, город был разделен на зоны по этнической принадлежности жителей. Для общения с местными китайцами мне пришлось напрягать память, выуживая из нее фразы на кантонском диалекте. В отличие от китайцев Пенанга, прибывших из Хок-кьеня, почти все местные происходили из провинции Квантун; они польстились на байки о богатстве и процветании вернувшихся в Китай соплеменников, которым выпало разбогатеть на коварных, выпивающих душу оловянных рудниках вокруг Куала-Лумпура и в долине реки Кинто, где стоял Ипох.
Я зашел в чайную и снова подумал о деде. Что он за человек, если вот так полностью отказался от моей матери? Что такого дурного в том, чтобы выйти замуж за того, кто не принадлежит к твоему народу? Почему всему миру это так важно?
Владелец чайной подошел принять у меня заказ, по-английски спросив, чего мне угодно. Когда я ответил ему на кантонском, на его лице появилось удивление, тут же сменившееся отвращением. Это был мой крест: моя внешность была слишком чужестранной для китайцев и слишком восточной для европейцев. Я был не один такой; в Малайе имелось целое сообщество так называемых евразийцев, но я все равно чувствовал, что не стал бы для них своим. Я чувствовал себя так же, как должен был чувствовать себя Эндо-сан и остальные японцы, – их равно ненавидели как местные, так и англичане с американцами, потому что подвиги японцев в Китае постепенно превращались в тему ежедневных дискуссий, в которых участвовали все – от уличных торговцев до европейцев, цедивших в «Далматинце» джин со льдом. Но я успел узнать их изнанку: хрупкую красоту их жизненного уклада, умение ценить печальные, преходящие проявления природы и жизни в целом. Разве такая восприимчивость ничего не значила?