Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Можем авансировать, — предложил худрук и тут же полез во внутренний карман своего бирюзового пиджака, точно там хранилась касса театра.
— Нет, ни в коем случае. Может ничего не получиться, — торопливо отказался Муромцев, хотя, прямо сказать, деньги ему позарез были нужны.
Вышли из кабинета вместе с Беловым.
— Спасибо вам, Евгений Николаевич.
— Чепуха! Ведь и я на вас виды имею. Зря отказались от аванса. Они же ясным огнем горят. А насчет видов такое дело: в моей постановке идет «Парень из нашего города». Вот я и подумал о прологе или эпилоге к спектаклю. Приглашу вас на прогончик, и поразмышляем вместе.
—
— Ничего, сделает скидку на войну, а мы попросим простить нашу с вами самодеятельность. — И без перехода: — А вам не подбросить немного деньжат, Дмитрий Иванович? У меня как раз есть свободные.
— И еще раз спасибо. Но пока всё в порядке. Обойдусь, — бодро ответствовал Дмитрий.
А уж если говорить по правде, то «обходиться» с каждым днем становилось все труднее. Ни он, ни Кэмрад не умели цедить по копеечке. А жизнь уже значительно вздорожала, главным образом потому, что исчезли из магазинов привычные дешевые продукты и приходилось либо покупать копченые колбасы и дорогие консервы, либо обедать в ресторане при гостинице. А они, увы, всё еще были безработными, и, что самое скверное, ничего еще им не маячило впереди. Кроме того, со дня на день могли приехать Тася и мама, с деньгами и у них негусто, а нужно снять квартиру, устроиться.
И Дмитрий, стиснув зубы, навалился на интермедию. Просидев всю ночь, благо в общежитии нашлась настольная лампа, и проклиная легкомысленность опереточного жанра, обернувшуюся против него упорной неподатливостью, Дмитрий что-то накарябал и без всякого воодушевления прочел Кэмраду.
Беспристрастный арбитр снял очки, старательно протер их и надел, придавая взгляду пронзительность и строгость.
— Могло и хуже получиться, — изрек он. — Так что, полагаю, сойдет.
Зоя — приветливая секретарша отдела по делам искусств — охотно согласилась перепечатать ночное творение Муромцева. И когда на другой день он явился за рукописью, обнадежила: и интересно, и трогательно!
Муромцев сел за свободный стол, чтобы проверить напечатанное. Дверь в кабинет начальника была приоткрыта. Чей-то глуховатый баритон обстоятельно рассказывал:
— …прожгло руку, но я сразу-то внимания не обратил. Оглядываюсь, дом факелом пылает. Меня как по голове хватило — а где же билет-то мой партийный? Сую руку в карман — здесь он! А рука вся в крови. Видите, партбилет тоже окровянило. И тут слабость такая напала, едва ноги держат. Кое-как перехватил руку носовым платком, секунды считаю, потому как немецкие танки уже в город врываются. Земля под их тяжестью стонет. Я и побежал к лесу… В общем, фактор внезапности… ничего не попишешь…
«Фактор внезапности… — мысленно повторил Муромцев. — Это точно… Кто это говорил недавно о факторе внезапности? Голос знакомый. Попутчик мой! Бедолага из Гродно…»
Так оно и было. Через несколько минут вышли из кабинета начальник и человек с забинтованной рукой. Дырка на его левом рукаве уже аккуратно зашита.
— Зоя, отдайте в приказ: Сологуб Константин Акимович назначается с сего числа директором хозрасчетного ансамбля цыган. Уловили? Вот и потрудимся вместе, Константин Акимович, как говорится, на страх врагам. Таким кадром, как вы, гордиться надо.
На Муромцева начальник не обратил никакого внимания. Как на стул. А вот вновь назначенный директор цыганского ансамбля явно обрадовался.
— Вот так встреча! Я ваши колбасу да огурец до смерти не забуду. — И обращаясь к начальнику отдела: — Вместе сюда добирались. Так он нам, беглецам несчастным, все свои продуктовые запасы выложил. Мы, конечно, набросились…
Начальник издал какой-то хрип, словно подавился костью, и, не подарив Муромцева даже взглядом, удалился в свой кабинет. А Сологуб подсел к Дмитрию и стал расспрашивать, как тот устроился, нашел ли уже себе комнату, где работает. Небольшие карие глаза его смотрели на Муромцева дружелюбно и ласково.
Дмитрий, находя, что отдел по делам искусств не самое лучшее место для душевных излияний, коротко сказал, что живет в общежитии гостиницы и вот — сделал маленькую работу для Куйбышевского театра оперетты.
— Так вы, значит, писатель! — удивился и обрадовался Сологуб. — Поставьте и меня, Дмитрий Иванович, в очередь за вашим пером. Войду только в курс и сразу же к вам с заказиком для моих цыганят.
— Ладно. Вам вне очереди, — засмеялся Муромцев, представив жанровое многообразие своих будущих литературных творений. — Рад за вас. Только вот цыгане… Особая всё же специфика.
— Специфика у меня здесь, — хлопнув себя по нагрудному карману, сказал Сологуб. — Я ведь в Гродно начальствовал над красноармейским клубом. С кем только не приходилось иметь дело — и с первоклассными столичными вокалистами, и с циркачами, всякими там иллюзионистами, ну, а с цыганами и тем паче. Они на переезд легки!
Когда же Сологуб отправился на розыски «своего табора», Дмитрий не без зависти подумал: вот и устроился человек. И как просто: пришел, предъявил партбилет, пропитанный собственной кровью, и всё. Не убеждал, не доказывал… Но тотчас же ему стало стыдно своих мыслей. Ведь из настоящего ада вырвался этот Сологуб. Смерть промахнулась всего лишь на несколько сантиметров — по руке ударила. Да и человек он, видно, стоящий. Сравнение, естественно, не в мою пользу.
Вечером он прочел свою интермедию худруку, директору и главному дирижеру оперетты. Им понравилось. Сказали, что уже с завтрашнего дня начнут репетировать. И тут же заплатили деньги. Много больше, нежели рассчитывал Дмитрий. Очень кстати!
Катились жаркие июльские дни. Кэмрад с утра уходил в библиотеку. Говорил, что обнаружил там что-то интересное, связанное с его исследованием творчества Маяковского. «Видно, горбатого могила исправит», — думал Дмитрий. Одержимость Кэмрада была ему по душе. А им всё сильнее овладевала идея написать большую пьесу о войне. Да, она будет называться «Контрудар». Но этот контрудар нанесет фашизму не только наша армия, но и сами немцы. Миллионы честных немцев, вырвавшихся из дикого кошмара, остановившихся на самом краю бездонной пропасти. Уже не батальон имени Тельмана, сражавшийся против фашизма на земле Андалузии и Севильи, а полки, корпуса, целые армии тельмановцев на своей земле — в Пруссии и Саксонии, Баварии и Тюрингии.
Дмитрий часами просиживал на одинокой скамье в парке. На залитой солнцем аллее неподвижно лежали светлые тени толстых стволов и чуть заметно трепетали узорчатые листья. Парк в эти дни был совсем безлюден. Только дети пробегали иной раз по его аллеям, но и они были непривычно молчаливы. Из кусков света и тени возникало лицо человека. Поначалу расплывчатое, меняющееся, как движение теней. Потом отчетливое, повторяющееся в каждом новом видении. Лицо немецкого солдата. И оно было удивительно похоже на лицо Эриха Вайнерта.