Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
…Буш спел песню о красном Веддинге. И в музыке, и в словах, и в голосе певца настойчиво звучал ритм наступления. Колонны, сплоченные, грозные, неудержимые, наступали, наступали… Ротен Веддинг марширт!
Песня оборвалась. Буш обтер лицо платком и потянулся за стаканом с теплым чаем. И тут я увидел бледное лицо Вайнерта и капли пота на его широком лбу. И стиснутые кулаки. Будто не Буш, а он сам пропел нам эту песню о наступлении. Да он и сам пел ее мысленно — в ней звучали его слова, его надежда, его убежденность. И он сказал мне:
— Ренн писал, что тельмановцы поют эту песню, когда идут в атаку на франкистов. Я счастлив,
И Эрих показался мне великаном. Он стоял, и голова его в ореоле светлых волнистых волос почти достигала потолка. Плечи расправились, сейчас он не смог бы пройти в двери, а грудь вздымалась, как если бы в ней были упрятаны кузнечные мехи. Голос гремел! Поэзия рабочего класса. Ротен Веддинг марширт!
И вот теперь Дмитрий видел широкое бледное лицо, обрамленное легкими волнистыми волосами. Они золотились на солнце. Лицо героя его будущей пьесы. Лицо поэта Эриха Вайнерта.
А жаркие июльские дни катились один за другим, и каждый день выплескивал за собой в город чужих для него, растерянных, обездоленных войной людей. Женщины и дети. Старики и старухи. И город начинал задыхаться.
13 июля Совинформбюро сообщило о германских и советских потерях за первые три недели войны. Да, фашистам здорово досталось: около миллиона убитыми, ранеными и пленными, уничтожено более 2300 самолетов и свыше 3000 танков. Оправдывались слова Сталина: уже уничтожены лучшие дивизии противника, ударные армады «Люфтваффе». Почти миллион всего лишь за три недели! Даже представить трудно. Наши потери были вчетверо меньше. Но тем непонятнее казались сводки того же Совинформбюро — в них, как в калейдоскопе, возникали всё новые направления… Псковско-Порховское, Полоцко-Невельское, Смоленское… Откуда они берут силы для такого неистового напора? Уже потеряли почти четверть брошенных в наступление солдат и офицеров, уже с нашей стороны в бой вступили главные силы Красной Армии, и тем не менее оставляем Псков. Но это же рукой подать до Ленинграда! А сегодня Дмитрий видел в театре Елену Гилоди — актрису Смоленского драматического театра. Женщина с растрепанными черными волосами, в порванном платье, с запыленными, окровавленными ногами. Рот сжат в резкую полосу. Гилоди молчит. Она все еще там — в тлеющем за дымной стеной городе. Лохмотья огня в жирно-черной кайме копоти. Это опять проносятся красно-черные поезда… Но вот стиснутые губы разомкнулись. Огромные остановившиеся зрачки. Хриплый и слабый голос: «Я видела в Смоленске немецкие танки». Их потери огромны, но они уже захватили Псков и Смоленск. Псков, Псков, Псков… Где же ты, Тася? Почему ты молчишь, Тася?!
Чтобы как-то переступить через время, Дмитрий каждый вечер ходил в театр. Огромный трехъярусный зал его почти пустовал. По сцене двигались нарядно и странно одетые фигуры. Кринолины, доломаны, фраки, плащи, подбитые белым атласом… Примадонна, сверкая фальшивыми бриллиантами, спрашивала звучным драматическим сопрано: «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?» Счастье… Улыбалось… Но как давно это было — уже двадцать два дня назад… «Сильва» — и вечер уходит. «Гусарская любовь» — и еще один. А потом «Фиалка Монмартра»…
— А ну их к черту, — раздраженно говорил Кэмрад. — Я уже знаю наизусть все арии и ариозы… Давай не пойдем сегодня.
Но наступал вечер, и они снова плелись в театр. А что им было делать?
Сегодня вечер «Марицы». В театре унылая пустота. Тасилло, притопывая лакированным сапожком с желтыми отворотами, уверяет зрителей, рассеянных в первых рядах партера, что и он в свое время лихо отплясывал чардаш. Одиночные, вялые хлопки. Дмитрий пошел за кулисы. Худрук, теперь уже добрый его приятель, жаловался:
— Ума не приложу, что делать. Пора нам до дому, а в кассе пусто. Весь план вверх тормашками. Хоть по шпалам шагай. А ведь Пенза — театральный город. При нормальных обстоятельствах — битковые сборы.
А где их взять, эти нормальные обстоятельства? Почти в каждой семье расставание. Уходят мужья, отцы, сыновья. Уходят надолго. Многие уже и не вернутся. А эвакуированным не до зрелищ. Кров, еда, одежда — вот их забота. Кому же, в самом деле, нужны опереточные страсти и малиновый звон гусарских шпор!
— У меня к вам большая просьба, — сказал Муромцев.
— Всё, что в моих силах, Дмитрий Иванович.
— Со дня на день может приехать моя семья. А я — в общежитии…
— Всё понятно. Пустяковое дело. Поручу нашему администратору, и он найдет вам что-нибудь приличное. Палаццо, увы, обещать не могу.
После спектакля медленно брели по Московской. Обоим хотелось есть, но дома ничего не осталось. Кэмрад явно раскис.
— Ты знаешь, — уныло говорил он, шагая вразвалку и всё наталкиваясь на Дмитрия. — Парадоксальность нашего с тобой положения в том, что у нас отнято доверие, а чтоб вновь его завоевать, мы должны получить работу. А ее нам не дают, так как не доверяют. Заколдованный круг! И как из него вырваться? Я, понятно, могу вернуться в Рязань и сесть на шею Галке. Но, согласись, это же никудышный выход.
— А у меня и такого нет… Весь мой мир теперь — Пенза. Наверное, придется пойти в обком партии.
— Не будут там с нами разговаривать, Дмитрий. Не до нас. И винить их за это нельзя. На них же сейчас точно потолок обрушился.
— Ну, это к кому попадешь! Я о здешнем первом секретаре Кабанове только хорошее слышал. Вот к нему и пойдем.
Чтобы заглушить голод, Дмитрий курил папиросу за папиросой. От театра до гостиницы пять минут неторопливого хода. Но спать не хотелось. Только есть. И они все мерили шагами тротуар взад-вперед, взад-вперед и лениво перебрасывались ничего не значащими словами. В гостинице их ждали только каменеющие под головами подушки да могучий храп застрявшего в Пензе снабженца из Житомира. К чему же торопиться? Всё же часам к одиннадцати они закончили свой променад и вошли в гостиничный вестибюль, узкий, полутемный, смахивающий на предбанник.
В уголочке на скамье лежали две девочки, а возле них на стуле сидела какая-то женщина, наклонившись к ребенку, что раскинулся у нее на коленях. «Еще кто-то приехал, а моих нет как нет», — мельком подумал Дмитрий и шагнул к стойке дежурного за ключом.
— Митя!
Он стремительно повернулся, потрясенный огромной радостью, но всё еще не доверяя своему слуху.
— Тася! Ты? Тася…
— А кто же еще? Осторожнее, она только что заснула.
— Бог ты мой… Приехала… Наконец-то. Постой. А эти — девочки…
— Не узнал? Галя и Оля…
— Почему же молчала? А где же мама?
— Послала две телеграммы. Из Ленинграда и с пути. Неужели не получил?
— Это мои приехали, Сеня, понимаешь — приехали! Это Сеня Кэмрад, товарищ мой! А мама приехала?
— Он все беспокоился, что от вас нет вестей, — сказал Кэмрад. — А вы тут как тут.
— Я же две телеграммы послала. Мама на вокзале с вещами. Их надо выручать.
— Вещи?
— Да нет же. Там мама и Лиля. Их не пускают в город.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Кэмрад. — Сейчас схожу за ними.