Дай лапу, друг медведь !
Шрифт:
– К вам.
– На ток, что ли?
– Нет. Мне с вами, дядя Федя, поговорить надо.
– Со мной? Ну, если надо, пойдем, сядем на бревнышко.
Они отошли к стене зернотока, сели на бревно.
– Я уж сам к тебе хотел прийти, - неожиданно признался Федор Трофимович, - чтобы спасибо сказать. Борька-то у меня, как с тобой ходить начал, за ум взялся! Все учит, учит, другой раз дак и жалко его... Что и говорить, туго ему учение дается, как и мне туго давалось, однако отдача есть - двоек за ту неделю не принес. И замечаний в дневнике нету. Все это, как я разумею, от тебя. Потому и говорю - спасибо!
– Он похлопал Андрюшку ладонью по колену.
– Вот так. А теперь говори, о чем хотел сказать. Поди, Борька чего-то натворил?
– Точно пока неизвестно, - замялся Андрюшка.
– В общем, у Валерки Гвоздева кто-то куртку порезал. Всю спину.
– Неужто?!
– Ага... А у Борьки бритву в кармане нашли. Лезвие...
– Он! Тогда он, стервец!.. Да я за такое шкуру спущу!
– Федор Трофимович вскочил.
– Обождите!
– Андрюшка схватил его за рукав.
– Может, не он!
– А бритва? На что ему бритва? Зачем в кармане носить, как жулику?
– Дядя Федя!
– умоляюще воскликнул Андрюшка.
– Мало ли что у него в карманах бывает! Табак у него был?
– Был! Курит, дьяволенок! Теперь, может, перестал, а курил. Я ему за это такую проборцию дал!..
– И зря. Не курит он. И никогда не курил.
– А табак? На что табак?!
– Послушайте, дядя Федя!..
– Андрюшка почувствовал, что нашел какую-то нить, держась которой можно выбраться из трудного положения и помочь Борьке.
– Вы помните, как сами перевернутую шубу по овсяному полю на веревочке тащили? А дедушка Макар стрелял.
– Ну, помню.
– От неожиданности такого напоминания Федор Трофимович растерялся.
– И что из того?
– А то! Вы шубу тащили, а мы с Борькой табак по краю поля на Стрелихе тайком сыпали, чтобы медведи в овес не ходили.
В сумерках было видно, как удивленно приподнялись брови над широко расставленными глазами Федора Трофимовича.
– Да ну? Ведь врешь!
– Честно!.. И вы Борьку побили совсем зря.
Федор Трофимович грузно сел на бревно и, сутулый, сникший, вдруг стал очень похож на Борьку - такой же небольшой, угловатый, пришибленный.
– Чего же сам-то Борька мне не признался?
– Так то же тайна была! Я никому ни слова, и он никому. Да и не поверили бы вы.
– Не поверил бы, - вздохнув, согласился Федор Трофимович.
– Сказал, что не курит, а я не поверил.
– Вот видите!.. И теперь может так получиться. А знаете, как обидно, если не виноват!
– Это, Андрюха, я знаю. По себе знаю!..
– Помолчал, видно вспоминая что-то, потом, будто очнувшись, спросил: - Все? Или еще чего скажешь?
– Все.
Они вместе встали и пошли к деревне.
...Весь день Борька сидел над раскрытыми учебниками, но ничего не выучил. Матери, которая приходила с фермы всего на часок, он ничего не сказал: не хотел раньше времени расстраивать, и с тоской и страхом ждал возвращения отца. Он готов был провалиться сквозь землю, когда услышал в сенях его шаги. Он спрятал под стол забинтованную руку, уткнулся в книгу, но буквы прыгали перед глазами.
Отец молча скинул у порога сапоги и долго гремел в углу умывальником.
– Ужинал?
Борька отрицательно мотнул головой.
– Так все и сидишь с книжкой? Ведь голова лопнет.
– Завтра тебя... директорша вызывает. С восьми утра до семи вечера. Обязательно велела прийти. И чтобы мама тоже, - не поднимая головы, сказал Борька.
– Чего опять?
Борька съежился, всхлипнул.
– Ладно. В обед схожу, сам узнаю... Да брось книгу-то! Все равно не учишь - по лицу вижу.
– Ничего... неохота...
– прошептал Борька и не сдержался: голова его, будто надломившись, упала на книгу.
Федор Трофимович, приземистый, угловатый, остановился посреди избы и долго смотрел на судорожно вздрагивающие плечи сына. На мгновение ему показалось, что это не сын, а он сам, Федька, маленький, головастый, с острыми лопатками, сидит за столом и, уронив голову на учебник, плачет, незаслуженно обиженный и никем не понятый.
– Ты погоди реветь-то!..
– дрогнувшим голосом сказал отец.
– Ежели не виноват, все уладится.
Но Борька ничего не слышал, слезы душили его.
– Экий ты у меня!..
– Федор Трофимович сел к сыну, неловко прижал к себе.
– Будет!.. Я ведь, смотри, все понимаю, все!.. Самого зазря били. А чего поделаешь?.. И ты меня... прости за тот раз. Думал, вправду курить начал.
Не сразу дошел до Борьки смысл отцовских слов, а когда он понял, о чем речь, приподнял голову, недоуменно спросил:
– Откуда... узнал?
– С Андрюхой беседовал. Сам пришел. Вот и рассказал.
– И про Валеркину куртку?
– И про куртку. Говорит, все на тебя думают, а точно никто не знает... Ты за его держись, за Андрюху-то! Он надежный. А тот случай, что с табаком вышел... забудь. И вот мое слово: больше пальцем не трону! Только и ты мне по-честному, правду...
Борька сидел, прижавшись к отцу, слушал его неуклюжую, совсем необычную речь и чувствовал, как тает, как уходит из сердца обида.
– А я ведь тебе никогда и не врал, - тихо сказал Борька.
– Только ты не всегда... верил.
– А теперь буду. Ей-богу, буду верить!..
– Он помолчал.
– Трудно ты жить начинаешь. Трудно... И я так же начинал...
– Он умолк, засмущавшись своей минутной слабости, порывисто поднялся и сказал: - Давай-ка ужинать!..
...Утром Андрюшка видел в окно, как Борька сыпал корм птицам в кормушки, развешанные на облетевших кустах калины, и понял, что у Сизовых пока все спокойно.
24
Начался пятый урок, когда Федор Трофимович и Анастасия Прокопьевна Сизовы пришли в школу. Невысокие и чем-то удивительно похожие друг на друга - то ли широкими лицами, то ли одинаково настороженными светло-серыми глазами, - они остановились у двери в директорскую.
– Ты хоть шапку-то сними!
– шепотом подсказала мужу Анастасия Прокопьевна.