Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
В Фарате… эх, да что говорить? Портреты героев прошлого были, барельефы — вот уж чего немеряно тогда понаделали. Статуи, Стихия забирай, статуй этих — не пройти. Только отчего-то все герои в виде статуй были безлики и сливались в хоровод каменных истуканов. Или просто ему, очарованному, надышавшемуся магией и ветрами Эфара, все казалось так сейчас? Да нет, ведь когда был ребенком, возникало то же ощущение…
Насмотревшись на столб, отправились гулять по городу. И везде Кречет видел то же самое отношение. Бережное. Любящее. Сдержанное. Именно этими словами он мог описать редкие барельефы, украшавшие каменные стены домов, флюгера, порой гнувшие рысьи спины или распахнувшие навстречу
— Картина, — вспомнил Яр. — В замке должна быть, та, помнишь, я рассказывал? Где нэх фаратские нарисованы. Ее Кэльх писал, я так ее хочу увидеть!
— А разве она не у Солнечных оставалась? — удивился Кречет. — Вроде Аэнья в дневнике упоминал, что её там повесили.
— Солнечные ее в дар анн-Теалья анн-Эфар передали, а они нам — гобелен. Тот, на котором два рода вытканы и пересекаются.
— А-а-а. Ну увидишь, значит. Не думаю, что её тут прячут.
— А еще портретную галерею.
Аэно описывал и замок, и, хотя Кречет сам уже прочитал все его книги, в пересказе Яра все равно это звучало как-то иначе. Так… по-детски восторженно, так открыто-светло и так… по-эфарски. И как еще описать это ощущение, Кречет не знал. Только чуял, чуял: не уедет мальчишка осенью домой, как пить дать, останется здесь, зубами вцепится хоть бы и в костровой столб — и останется. Потому что здесь его место, и здесь ему принимать Стихию.
Они бродили по городу до самого вечера. Купили одну на двоих лепешку и кувшин молока, поели, сев на каком-то камне, приткнувшемся между домами, таком огромном, что его, видно, решили не трогать, оставив, где лежал. Кречет задумчиво смотрел на стены этих домов, буквально враставшие в необъятную глыбу, смотрел на горцев, идущих мимо. Полнился какого-то предчувствия, с которым и легли спать, совсем поздно вернувшись в «Медный котел», набродившись по Иннуату до гудящих ног и совершенно пустых голов.
========== Глава 8 ==========
Яр проснулся и сразу понял: сегодня.
То, что чувствовал, что копилось, как вода крохотного родничка в случайно образовавшейся запруде, плескалось внутри — но еще больше снаружи и готово было выплеснуться чем-то… особенным? Чудесным? Он не знал. От этого было тревожно, екало под ложечкой, будто забрался на самое высокое дерево у дома, на такие тонкие ветки, что ветер несет по кругу, словно на карусели. И голова тоже кругом, и страшно, и весело, и внизу бабушка всплескивает руками: «Слезай, разбойник! Расшибешься же, Яри!». Что-то должно было случиться. Чуял это и Кречет, Яр видел четко: по резким движениям, по блеску глаз, по тому, как прислушивался, жадно вглядываясь — как вчера, но иначе. Он будто парил, Кречет, купался в теплом ветре, летя… Куда?
Аэньяр невольно вспомнил брошенное стариком-горцем «Камо элэ, Кречет?» и пристально вглядывался в товарища и… друга? Да, наверное, он мог уже назвать Кречета другом. Достаточно многое было с ним пережито, чтобы убедиться: молодой нэх из рода Воронов достоин этого звания. Оставалось только обдумать, достоин ли его сам Яр.
Может и да. Потому что только друг бросился бы так следом, оставив недоеденный завтрак, боясь упустить из виду и потерять в праздничной толпе. Кречет был как шальной: вертелся, вглядывался в улыбающиеся лица, дышал так глубоко, что того гляди голова закружится, полетит уже взаправду. На мостовую, носом вперед. Яр только и успевал, что уводить его от столкновений, словно лошадь в шорах, направляя по городу, в сторону ярмарочной площади.
Вот она-то осталась неизменной, и он узнавал, неизбежно узнавал по описаниям Аэно все это: густой от ароматов воздух, печи-танды у стен домов, тележки с колокольчиками и огромными обливными кувшинами с молоком и пчел — мелких почти черных бестий. Шерсть и пряжа, нитки и бусины, украшения и каменные игрушки-свистульки, статуэтки, серебряные тапи на суровых нитях. Оружие и просто ножи, терки, лопатки, кирки, пилы, топоры. Шерстяные ткани и выделанные шкуры, высокие горские шапки и чампаны, сапоги, расшитые бисером и простые, женские чомэ — мягкие ботиночки-тапочки с загнутыми носками. Ой, сколько же там было всего — глаза разбегались, и собрать их было нереально. И мед. Мед, травы, корешки, соты, прополис, мед, яблоки, груши, сливы, эйва, снова травы, маленькие глиняные бутыли, оплетенные корой или травяными чехольчиками, с чудесным горским бальзамом, мед. Много-много меда! Самого разного — от почти черного, текучего, словно сырая нефть, до густого и солнечно-желтого.
Мед и позволил кое-как перевести дух: Кречет просто стал как вкопанный и замер, растерянно оглядываясь по сторонам, будто не зная, куда дальше направиться. Ну хоть рваться перестал.
— Уф! Так! Идешь со мной, пробуешь мед. Если поймешь, что вот прям твое! То самое, чего тебе так хотелось — покупай обязательно. Кречет, слышишь?
— А? Ага, пошли, — отмер тот и зашагал, теперь уже самостоятельно следуя за Яром. На ходу запустил руку в карман, нашарил деньги и расслабился, поняв, что не забыл, взял с собой.
За века ничего не изменилось: те же костяные лопаточки, которыми горцы набирали мед, чтобы намазать на палец покупателя, те же мисочки с водой, чтоб тот мог после пробы ополоснуть руку. Те же горшочки, закрытые кожей и травяными плетенками. Яр и сам пробовал, пробовал, уже ища глазами лотки с высокими узкогорлыми кувшинами, из которых наливали воду. За плечо его в этот раз поймал уже Кречет, придержал, прося подождать. Нашел, что искал, и, как когда-то Кэльх Хранитель, не поскупился, на цену даже не поглядел, только жмурился блаженно, принюхиваясь к оказавшимся в руках горшочкам.
А Яр все не мог отыскать, хотя, казалось, перепробовал весь мед на этой ярмарке. К очередному прилавку он подходил уже без особой надежды. И пару секунд рассматривал густое белоснежное лакомство на кончике пальца, намазанное почему-то не взрослым мужчиной, а стоявшей рядом с ним девочкой, наверное, ровесницей Яра, может быть, чуть постарше него. И только потом дошло, ахнул:
— Мед со «снежного поцелуя»!
Девочка рассмеялась, кивнула:
— Пробуй, нехин, пробуй.
Яр смутился: его назвали чужим титулом, но переубеждать горянку не стал, сунул палец в рот — и поплыл. Это было оно — то, что так долго искал, перепробовав столько меда, что им можно целый улей заполнить. То самое «золотое» сочетание горчинки и сладости, и терпкости прополиса, и даже какой-то мимолетной остроты, тающей на языке привкусом сливок.
Очнулся от того, что Кречет тряханул, позвал, видно, не в первый уже раз:
— Яр! Да Аэньяр же!
Почувствовал, как скрестились на нем сразу несколько взглядов тех, кто услышал его полное имя, вскинул голову:
— Благодарю, этин, ясо*, ваш мед все так же бесподобен, как и триста лет назад, как и писал мой предок.
Потому как — ну кем еще могли быть этот мужчина и девочка, как не потомками этны Каано и ее супругов? Аэно не отразил в дневниках, которые Яр уже прочел, были ли у этны Каано дети от ее второго мужа, но горцы обычно заводили большие семьи, так что он предполагал, что были.