Делай, что должно. Легенды не умирают

Дэлора

— Я только маму знаю, — признался Яр. — И про Ниилелу читал.

— А про ту, что два рода воедино сплела? Нииду Бурный Поток? Недаром так прозвали ее.

— Нет… Расскажете? И про замок — почему его смыло? Стихии на что-то разозлились?

— Так, иди-ка ты сперва крупу и копченое мясо достань, а я покуда с крылатым разберусь, сильно ли ноги сбил. А как поедим — так и время для сказок будет, — поднялся с места Янтор, принялся доставать из своих седельных сум скатки полотна да плотно замотанные кожей горшочки. — А ты, Кречет, ложись и не руш.

— Не что?

— Не шевелись.

Шевельнуться и не получилось бы: руки у горца были тяжеленные, как легла одна на спину, так Кречет только и курлыкнул, подавившись выдохом. Почему-то это показалось знакомым. Не из-за того, что колено уже лечили, тоже мазь втирали — там, кстати, больше Яр старался, легкими прохладными

руками. Нет, что-то другое… Уже после заброшенного ата.

Что именно, Кречет так и не смог вспомнить. Мазь приятно холодила ноющие бедра, а суровый наказ еще размяться, заставил встать и побродить вокруг. Было не очень-то удобно светить бельем, да кто ж его спрашивал? Сапоги натянул — и ходи себе по бережку, все равно кроме них троих и лошадей никого тут не было. Правда, ему упорно казалось, что чует чей-то любопытный взгляд, но недобрых предчувствий не было, да и лошади вели себя спокойно, щипали себе траву да перефыркивались. Ласка знай косилась на красавчика-жеребца, то позволяя ему подойти, то бочком отходя. Кречет на них аж засмотрелся. И невольно задумался: а если вдруг… То какие же жеребята пойдут? И получатся ли вообще, если вот это вот пенногривое — оно непонятно что, как бы ни порождение Стихий?

— Да свихнешься, пока тут чего поймешь, — пробурчал себе под нос огневик, идя к лежакам. Осторожно уселся, стараясь не потревожить намотанные на бедра повязки с мазью. Принял миску с наваристой кашей — и отбросил все мысли о чудесах. Самое на сей момент главное чудо было у него под носом — одуряюще пахнущее горскими травами и копченым мясом, с изрядной ложкой тающего поверх каши соуса-горлодера.

Потом было чудо куда менее приятное: леденющая вода, от которой стыли руки и ныли суставы. Но ополоснуть миски было нужно, и Кречет вернувшись к костру, долго зябко растирал пальцы и грел их о кружку с настоем. И был искренне рад, когда Яр напомнил об обещанном рассказе — все возможность отвлечься.

— Кречет, штаны надевай. И оба — куртки.

Янтор сдвинул котелок с середины кострища, добавив в него воды, подкинул еще поленце и кивнул, мол, устраивайтесь поудобнее.

— Сказка эта не сказка вовсе, и горы помнят, как оно все было. Не всякая сказка такой страшной бывает, как быль иная. Было это во времена темные, когда по воле искаженных единый народ разделился, а вместе с ним и Стихии. Неправильно это было, сдвинулось равновесие в мире, исказилось привычное течение сил. Люди меж собой воевали, и стонала земля, принимая в себя кровь невинных, рыдал ветер, оплакивая без времени ушедших, бился огонь в очагах да на погребальных кострах, исходя искрами, не в силах ни обогреть, ни утешить. И лишь вода текла как раньше — равнодушная и стылая, унося и пепел, и кровь, и слезы. Не могли Стихии оставить все, как есть. Без Огня выстывала Земля, ожесточался Воздух. По воле Стихий полыхнули в Светлых землях малые искры — народились огненные хранители. Да только семя разобщенности уже глубоко проросло в людские души: нехо Воды и Воздуха забыли, как должно хранить равновесие, стали считать лишь свои Стихии чистыми, назвали себя Чистейшими и гордились непомерно тем, что не рождалось в их родах иных Стихий. А когда пришло шестнадцатое лето — отозвались в нескольких Чистейших родах на зов детей Земля и Огонь, — Янтор прервался, якобы чтоб глотнуть подостывшего отвара. На самом же деле давая слушателям осмыслить сказанное и догадаться о том, что будет дальше.

А догадаться было не сложно. Совсем не сложно. Уж на что Аэнье в свое время досталось — чуть родной отец не выжег, что первому Солнечному… А уж тогда! Оба поежились, вспомнив отрывок из дневника:

«Чудовищная жестокость, — писал Аэно, и перо нажимало на бумагу так, что едва не прорывало ее, следы этого остались и три сотни лет спустя. — Выбросить прежде любимого, оберегаемого ребенка из дому, вычеркивая из рода — что это, как не преступление?! Что сможет сделать балованный, выращенный в неге и любви ребенок, оставшись в целом мире один, без крова и навыков выживания вне своего рода? Куда подастся и что натворит, необученный владеть силой, которую считал прежде враждебной, и это вбито в его разум всеми шестнадцатью годами прежней жизни? Разве виновно дитя, которому отозвалась на Испытании иная, нежели всем хотелось, Стихия? Но еще большая, непомерная жестокость — самому убить своего ребенка, свою кровь и плоть. Ну, хорошо, ведь могли же связаться с Советом Чести, подобрать для нее супруга из земляных или огненных, как это сделал отец… Если бы только дали себе труд! Но рассказывать сказки о том, что дитя не пережило Испытания — а самим травить ее, запертую в подземелье?!»

Яр содрогнулся и почувствовал, как обняли его горячие руки Кречета.

— Дальше! — клекотнул тот, требовательно глядя в глаза Янтору.

— Дальше было так, — горец, неспешно набивавший травяной смесью трубку, прикурил от уголька, бестрепетно взятого голыми пальцами из костра, затянулся и продолжил: — Родилась у нехо анн-Теалья старшей дочь, следом за нею народился сын. Без меры баловал нехо обоих, ибо от любимой супруги были дети. В шестнадцать лет приняла Ниида Стихию Воды, и Ледяная, над водами которой стоял Эвайнии-танн, едва не переименовалась в Ревущую — так отзывалась ей Вода. А год спустя на Испытании отозвался Леньяну Огонь. И едва он вышел из зала Стихий, еще оглушенный слиянием, силой своей, пламенем окутанный, как приказал отец схватить его, связать и бросить из окна башни Стихий в поток. Нииды в то время в замке не было — торопилась она, как могла, но задержал ее буран в пути. К замку на взмыленном коне Ниида, ведомая тревогой, подскакала в тот момент, когда исполнили приговор нехо верные слуги. Не успела Ниида спасти брата, лишь изломанное тело вынесла ей вода. Помутился от горя ее рассудок, воззвала она к Стихии, к удэши, что с давних пор хранил род анн-Теалья. И вмиг вода Ледяной обернулась глыбами льда, рушась с вершины не так, как привычно было ей. Лед смел величественный замок со всеми, кто в нем был, словно построенный ребенком из камешков и веточек. Род анн-Теалья продолжил лишь третий сын нейхи Нииды, принявший Воду.

— Жуть, — как-то хором сказали оба, представив себе это: и смерть огневика в ледяной воде, страшную и мучительную, в облаках пара от рвущейся спасти Стихии, на клыках камней в котловине водопада, и эти самые глыбы льда, несущиеся вниз, врезающиеся в, казалось бы, прочные каменные стены — и перемалывающие их в труху.

— Вот так все и было. Удэши Ледяной реки с горя ушел в стихию, так что некому стало хранить род, — вздохнул Янтор. — Много таких случаев было. Пока на время не отступили Стихии. Дождались, пока закончится война меж людьми, поутихнет распря — и снова полыхнули жаркие искорки. Одной из них и стал Аэнья. Недаром шепнул его отцу ветер имя для сына. А теперь — спать. Завтра рано встанем. Тумана не будет, выедем на рассвете, — закончил Янтор и выбил трубку о камни.

========== Глава 11 ==========

Аэньяра разбудило что-то… Он сперва подумал, что уже утро, и его окликнул или Кречет, или Янтор. Потом, вслушавшись, не открывая глаз, понял: ночь глухая, тишина вокруг такая, как будто распадок укутан густым-прегустым туманом или пуховым одеялом, приглушающим все звуки. Даже говор воды звучал словно шепотом. А еще позже уразумел: да, вода плескала чуть слышно, но кроме нее были еще два тихих голоса, говорившие на непонятном ему наречии, отличающемся даже от горского, больше похожем на шелест ветра и вот этот плеск воды по сглаженным потоком камням. И если первый голос он узнал — Янтор! — то второй был совершенно точно незнакомый, и говорила девочка, тоненько, то и дело повышая тон. Тогда на нее шикали, и она переходила на шепот. Но откуда в долине, весьма далекой от человеческого жилья, ребенок, да еще и девчонка? Кто бы из горцев ее отпустил одну так далеко и в ночь?!

Он рывком сел, растирая веки, чтобы смочь открыть глаза, и услышал испуганный вскрик и успокаивающий голос Янтора:

— Атанаэ, иммэле, Аэньяр тэ чарах шимэ.

Понял только первые два слова и свое имя: «успокойся, сестрица». Сестрица? Какая еще сестрица? И причем тут он? Или это его испугались?

В голове было тесно от вопросов, а детский голосок опять зазвучал, теперь обеспокоенно-любопытно и ближе. Потянуло прохладцей, как от воды. Будто на берег ручья вышел, и в лицо студеным холодом бьет. Глаза, наконец, продрались, он поморгал, привыкая к той особенной светлой темноте, что бывает только высоко в горах, с отраженным от снеговых шапок светом, с яркими и огромными звездами. А уж если еще и луна полная — так и вовсе прозрачна ночь, хоть рассыпанные иголки собирай.

Сейчас луна была изрядно пообгрызена, но света хватало, чтобы увидеть две фигуры у ручья. Одну помассивней, с помаргивающим огоньком трубки — Янтора, и тоненькую-тоненькую, худенькую до звона девчачью фигурку рядом. Она покачивалась туда-сюда на пятках, желая шагнуть поближе и не решаясь.

— Айэ, Аэньяр! — наконец громким шепотом поздоровалась она.

Яр поднялся, со сна никак не соображая, откуда тут девочка. Но ответил, кивая:

— Айэ маро вам обоим.

Та хихикнула, смущенно прикрыв лицо ладошками, тут же глянув сквозь растопыренные пальцы.