Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
— Ты дурак! — в сердцах высказался Яр, отметая сейчас титулы и все такое, как несущественные. — Первый раз плясать выйдешь, что ли? Или ты — первый? Или ты думаешь, что никто из горцев, за Янтора отплясывавших, не знали, что им сыграть в кругу? Тьфу, не так даже… Сейчас, погоди.
Он прикрыл глаза, вспоминая прочитанное.
— «Когда я впервые выходил в круг на Перелом зимы, вернее, когда я шел к Иннуату в тот день от Эфар-танна, у меня подгибались колени и в животе булькало, как в бурдюке со сквашенным молоком. Я не мог себе представить, как выйду в круг и… Там же петь надо, а я… не певец я, и голос тогда как раз ломался. В общем, шел я как на казнь, предчувствуя скорый позор. А едва ступил
Позже, много позже я нашел того, кто плясал в кругу стланика до меня. И спросил его — что он чувствовал, идя к нему? И Темо рассказал мне мои же мысли. Нет „здесь и сейчас“. Беря в руки охотничий нож, надевая праздничную одежду, ты шагаешь в прошлое. Ты и есть Экор. А тот, кто встанет против тебя в кругу — и есть злобный удэши, даже если вы всю жизнь были соседями и друзьями».
— Знаешь, я зря в библиотеку особо не заглядывал, — помолчав, тихо сказал Амарис. — И дневники эти не читал… Спасибо, Яр.
— Это ему спасибо. Аэнье. А у тебя все получится, я уверен, — Яр хлопнул друга по плечу и встал. — Идем, обедать пора. С вечера поститься будешь, а сейчас надо поесть. Нехин Айлэно и Кречет уже пришли.
***
К городу шли в молчании, даже младшие попритихли, устроившись на руках у Кречета и Айлэно. Яр искоса поглядывал на Амариса и прятал улыбку: по лицу наследника было видно, как действует на него приближение города. Именно так, как описал когда-то Аэно. Была в этом странная, неподвластная нэх магия древнего-древнего ритуала, строго блюдущегося уже добрые две тысячи лет, если не больше. Яр намеревался выспросить точнее, но вряд ли даже нехо знал, сколько именно поколений насчитывает его род. Тысячи. Книги Рода ведь не с Экора писать начали. Значит, надо спросить Янтора. Уж он-то наверняка знает и, Яр почему-то не сомневался, придет. Не в круг, нет — это все-таки слишком, даже для удэши. Ну, Яру так думалось. А вот на праздник — обязательно. Потому что на Перелом нельзя остаться непричастным, никому. И, опять же, погреться у костра… Покосившись на Кречета, Яр постарался спрятать улыбку: не заметить, насколько тот предвкушает второй свой танец, было невозможно.
Он знал: старший друг попросил Кошаков, если что, взять с собой одеяло. И запасные штаны. Сапоги-то с сорочкой и уной всяко уцелеют, он собирался плясать в одних штанах, хотя и ворчал, что жалко же — праздничные, расшитые знаками рода — вороньими перьями, сестренки неделю старались, черными нитками вышивали, чтобы шел, как полагалось.
Но костер и пляска будут потом. А пока Яр, смеясь, одергивал Кречета, опять шального, пытающегося сунуть нос, куда только можно: и на каток, хотя коньков не было, и к танцующим, и в обязательную снежную крепость забраться — в общем, набраться огня, сколько только получится. Вон как залихватски по льду скользит, разогнавшись.
Нет, пусть набирается, конечно, но в меру же, а то… А то Яру, наверное, переобщавшемуся с кошаками, уже мерещится всякое: шерсть там огненная дыбом, хвост трубой… Какой такой хвост у Кречета?! Какая шерсть? Но на память приходили мельком виденные огненные когти, и сомнения снова заставляли чесать в затылке: птичка, говорите? Не потому ли Айлэно так усмехался? Но крылья-то крылья — не примерещились же в прошлый раз? Не примерещились, их все видели.
Потом Яр увидел его — Янтора! — и потерял из виду Кречета, потому что во все глаза смотрел на горца в яркой праздничной одежде, ничуть, вот ничуточку, ничем, кроме глаз, не напоминающего того страшного до перехваченного дыхания удэши в белом, каким тот показался в последний раз. В одном Янтор себе не изменил — знаков рода на его одежде не было. Яр пробрался через толпу, стараясь не потерять его из виду, но удэши, казалось, никуда не собирался исчезать, приветливо улыбнулся ему:
— Айэ, Эона.
— Айэ, Янтор, — поздоровался Яр. — А можно с тобой кое-кого познакомить?
— Познакомь, только позже, смотри, сейчас в круг уже пойдут, — Янтор подмигнул ему, смешливо прищурился на облаченного в белое горского парнишку, чуть постарше Амариса.
Яр и сам уставился на него, стараясь не пропустить миг преображения. И — вот оно! Горец шагнул за сплетенные ветви стланика и искрянки и перестал быть человеком. Так же как Амарис — собой. Не было там, в кругу, никакого наследного нехина — был горский мальчишка, удачливый охотник и отчаянный, до последней капли души отчаянный воин, идущий на свою самую важную битву. И пусть голос срывался, немного, почти незаметно, но звучал чисто, словно хрустальный рог.
— Пред Небом и Землей, Водой и Пламенем, я, Экор, сын людей, вызываю тебя на поединок!
И смех, раздавшийся в ответ смех удэши заставлял вздрагивать, будто и впрямь там — а не тут, рядом — страшное и древнее. Яр на всякий случай даже покосился, но нет: Янтор стоял, заложив руки за спину, тоже любовался преображением бойцов.
— Это вправду было?
— Люди многое забыли, но кое-что помнят даже слишком хорошо, — проворчал удэши, прислушиваясь к хулительной песни и слегка хмурясь, хотя глаза его искрились смехом.
— Ну что поделать, — в тон отозвался Яр. — Янтор… А сколько времени с тех пор прошло?
Спросил — и замер, боясь услышать снова пространный, значащий все и ничего разом ответ, глядя, как в первый раз скрещиваются лезвия ножей.
— Много… Я не считаю года, Эона. Считают люди. С тех пор утекло полных три тысячи весен.
Звенели клинки, срывалось дыхание бойцов.
— Он был изранен так, что я… вспомнил… — Янтор замолчал, не отрывая взгляда от увитого алыми ленточками Амариса. Потом продолжил: — Впрочем, сражался он, как горная рысь — отважно и без страха, и умудрился ранить меня. Наша кровь смешалась, и я подумал, что это знак Стихий. Перевязал, завернул его в свой чампан и отнес в то место, что стало мне домом. И три дня выхаживал, отпаивая травами и диким медом.
Яр молчал, хотя на языке отчаянно вертелось, грозя слететь с губ «А где это?». Где дом Янтора? Вместо этого он спросил:
— А потом? Когда Экор очнулся?
— В день нашей схватки Экору исполнилось шестнадцать зим. Моя кровь подарила ему единение со Стихией. Когда он спустился с гор, он был уже нэх. Еще несколько лет он приходил ко мне учиться. А потом мы поднялись на Птичью, и я едва не поседел, когда он прыгнул вниз, — в голосе удэши прозвучало что-то такое… человечное, странное, должно быть, для существа его вида. Может быть, именно таким тоном говорил Хозяин неба о своем младшем сыне, когда тот, будущий Страж Эфара, в детстве сунулся в костровой круг?
— Это было первое посвящение, да? Он ведь полетел?
Экор наконец вывернулся, как-то поднырнул под занесенную руку, повалил удэши на истоптанный снег. Бой был выигран, как и все три тысячи боев до этого. Как и самый первый. И люди молчали, слушая последнюю, срывающуюся от усталости и напряжения, но все равно полную ликования песнь.
— Конечно, Эона. Он полетел. Люди видели его полет и назвали Аматэй. С тех пор в роду анн-Эфар сыновей называют так, чтоб первая буква имени совпадала. Иди, поздравь Амариса. Он справился. Весна будет хорошей.