Демобилизация
Шрифт:
– Опасный чеовек, - засмеялась женщина.
– Тойко, пожауйста, нас не г'азобачайте.
– Пустяки, - актерски размахивал руками Крапивников.
– Алеша наш друг и товарищ. Наш, а не какого-то прокурора. И ты, Ига, не ревнуй. Ему, Борис Кузьмич, понравился ваш опус. Правда, Ига?
– Я уже сказал. Во всяком случае больше, чем писанина доцента.
– А вы напечатайте.
– Где?
– засмеялся Крапивников.
– Где? Укажи мне такую обитель?! Не надейтесь, Борис Кузьмич. Вам на роду написано не печататься.
– Вы меня утешили.
–
– Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену...
– Не ревнуй. Я просил...
– повторил Крапивников.
– Это что... про Ингу?
– спросил чернявый.
– А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи - амуы, у Иги - веиги, - продекламировала женщина.
Все засмеялись.
– Вы правы, - сказал Крапивников, - но только насчет вериг. Ига женится.
– На Инге? Вот счастливчик!
– вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:
– С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.
– Моодец!
– воскликнула гостья.
– Татарское иго в миниатюре, - буркнул ее скептический муж.
– Поосторожней, - вспыхнул Бороздыка.
– Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, - засмеялся чернявый.
– А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора...?
– Вы, как об обмене жилплощади, - не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.
– О, кругом сплошные высокие чувства!
– воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.
– Кони вороные, нам не ко двору, - отмахнулся Борис.
– Г'ысаки, Г'ысаковы, - попробовала скаламбурить гостья.
– Бросьте вы. В конце концов она моя жена, - сказал Крапивников.
– Привет от Александра Блока, - сказал чернявый.
– Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета - Игу.
– Заткнись или выйдем в коридор, - сказал Бороздыка.
– Пожаейте его, Игочка, - всплеснула руками гостья.
Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.
– Однако доцента нету, - миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.
– Шутка?
– не понял Борис.
– К сожалению, нет.
– Давай мы тоже г'азведемся, - сказала гостья.
– Если хочешь, - ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.
– У вас тут, как в нарсуде, - сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.
– Да, - подхватил хозяин, - Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.
– А что?
– сказал чернявый.
– Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: "Крепись, дочь моя".
– Перестань, - крикнул Бороздыка.
– Не тебе надругиваться...
– Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.
–
– Успокойся, - перебил Крапивников.
– А почему? Пг'одойжайте, - сказала женщина.
– Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
– Бросьте, - скривился Крапивников.
– Потому что Пушкин - наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
– Я думал - Булгарин, - не выдержал Крапивников.
Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
– Сейж тоже г'усский, - сказала женщина.
– Только по матери, - уточнил чернявый.
– Это, кажется, для них недостаточно.
– Для кого - "них"?
– спросил Курчев, но ему не ответили.
– С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
– Да, Пушкин наше спасение, - обернулся к супругам.
– От инородцев?
– спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
– Не только. От развала, от гнилья. От всего.
– И от Запада?
– спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
– Да! Да! От Запада и от Востока.
– А как же "друг степей калмык"?
– спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
– С калмыками все ясно, - отмахнулся Серж.
– С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, - сказал Крапивников.
– Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что - на своих двоих. Знали, что юбилей и что без "Памятника" не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
– Калмыки воевали против, - сказал Бороздыка.
– А ты - за...
– усмехнулся чернявый.
– Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в "Столыпины" запихивали. Так с орденами и ехали.
– Ну, а татары все. Сплошь, - не хотел отступать Бороздыка.
– Про татар не знаю. По татарам не специалист.
– Она не крымская.
– Приятно слышать, - чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
– А что? Ничего пьеска!
– подхватил Крапивников.
– Читали, Борис Кузьмич?
– Нет, - не понял Курчев.
– Гости, - хмыкнул Бороздыка.
– Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
– С кем не бывает, - усмехнулся Крапивников.
– Но репризы там прелесть. Как это:
Расстройство в доме Кирпичевых,
Ах, что же в доме Кирпичевых?
Ах, Кирпичевы ждут гостей.
– И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.