Демобилизация
Шрифт:
– Вон гляди. Видел?
– взял "Огонек".
– Старик ничего, а?
– Неизвестный снимок, - сказал племянник. На Сталине не было погон, хотя фотография была явно последних лет.
– Неизвестный? Сказал тоже... Самый что ни на есть известный. Такой и был. А все остальные - намалеваны, ретуши на них больше, чем снимка.
– Часто видели?
– Часто не часто, но доводилось. Год назад что было?! А теперь - всего один портрет.
– Так сегодня только третье.
Курчеву хотелось
– И пятого тоже не будет. Вот снимок, стихи - и все. Теперь постановление - одни рождения отмечать.
– Да, я слышал.
– А чего слышать? В газетах было. Стихи прочел?
– Какие?
– Журнал купил, а стихи не читал. Спереди они. Сейчас зачту тебе. Вот выпьем только.
– Ни-ни, в память не чокаются, - отстранил Василий Митрофанович рюмку.
– Так ведь третье еще, - повторил племянник.
– Все равно. По такому человеку можно и неделю отмечать. Вот послушай. Или голодный? Так ты ешь, а я тебе главное. Где оно? Я вроде подчеркивал.
Министр пошарил на столе очки. Не нашел, крикнул домработницу. Она принесла, но не те. Тогда решив, что шрифт достаточно крупный, министр, вытянув журнал в увесистой левой ручище, стал громко, но запинаясь, как в первом классе приходского училища, читать:
Покамест ты отца родного
Не проводил в последний путь,
Еще ты вроде молодого,
Хоть сорок лет и больше будь.
– Понимаешь, Борька, а?!
– прервал чтение.
– Да нет. Тебе не понять. Ты сирота, - запустил он свободную руку в негустую шевелюру племянника.
– Вот это - стихи! Не то что у контрика... Как его фамилия, забыл...
– Гумилев?
– Да. По кронштадтскому мятежу припух. Вот нашел:
И тем верней, неотвратимей
Ты в новый возраст входишь вдруг,
Что был он чтимый и любимый
Отец - наставник твой и друг...
Так мы на мартовской неделе,
Когда беда постигла нас,
Мы все как будто постарели
В жестокий этот день и час.
– Здорово, правда?
– Угу, - кивнул Курчев, наклоняя тарелку от себя, как учила переводчица.
– Там еще хорошее есть. Давайте второе, Прасковья Прокофьевна. Еще по одной примем, а?
Горбатенькая внесла шипящую, сверкающую, как чайник, сковородку. Министру жаркого наложила с верхом, а лейтенанту деликатно, чуть прикрыв донышко тарелки.
– Чего жидитесь?
– сдвинул брови Василий Митрофанович.
– Солдата накормить не можете?
– Алексей Васильевич и Марьяна Сергеевна не кушали...
– Кладите все. Еще чего-нибудь сочините. Подумаешь, пища. Голод на Волге, да?
– Мне больше не надо, - отодвинул тарелку Курчев. Он обрадовался, что Лешка в Москве и дом отдыха действительно оказался домом отдыха.
– Ничего, не красней, - снова погладил
– Весь уют нам попортила, Прокофьевна.
– А мне чего? Я, как велено, - ухмыльнулась горбатенькая и вывалила лейтенанту в тарелку все, что осталось на сковородке.
– А, мать ее бляху кривую, - пустил ей вслед министр.
– Сбила меня. Придется добить бутылку. Как полагаешь?
– Я всегда...
– усмехнулся Курчев.
– А Ольга Витальевна?
– Ну, ты это брось, - подмигнул Василий Митрофанович.
– Это бабка твоя все пела, что я под каблуком, царствие ей небесное. А я просто уважаю тетю Олю. Уважаю и люблю. И обижать ее не к чему. Люблю и уважаю, - повторил с вызовом.
– А ты - нет. И тебя, Борис, все равно люблю. Ты мне родная кровь. Ты один да Надька. А Надька начала... Догадываешься?
– Нет, - солгал Борис. Он понял, что дядька не пьян, а только хочет напиться и выпросить жалости.
– Да-да, племяш. Начала. Оленька ее накрыла. Ну, что будешь делать? Позор на седины мои, - провел ладонью по вполне плешивой голове.
– Как помер отец родной, все сикось-накось пошло.
– Так это ж не связано...
– сказал племянник. Он доел жаркое и теперь попивал компот.
– Не связано? Как же... Всё в заёме, то есть... сбился... взаиме... Алешка из института придет, объяснит тебе по-своему. А я тебе по-нашему, по-старому так скажу: пришла беда, отворяй ворота. Может, коллективом в чем и справимся, но того уже не будет.
Министр вылез из-за стола и пересел на диван, указывая племяннику место рядом.
В коридоре раздался звонок, потом в комнату снова вошла горбатенькая и сказала, что вернулся шофер.
– Пусть ждет, - отмахнулся Василий Митрофанович.
– А, все равно!
– он посмотрел на красивые импортные часы на широком белого металла браслете. Скажите, пусть едет один. У меня что-то с давлением.
– Я здесь, - ответил из коридора высокий голос.
– А? Ну хорошо. Скажи Крючкину, Вадим Михалыч, что с давлением у Сеничкина не порядок. А завтра подавай, как всегда.
– Ясно.
– Нехорошо вам?
– спросил племянник.
– Да нет. Это так... Чего там... Мы теперь ночами не работаем. Забота об людях, - усмехнулся, видимо, кого-то передразнивая.
– Так ведь лучше, - не удержался племянник.
– Кому лучше, а делу - вред. Вон я тебя давно не видел, - он обнял Бориса, - и на дело плюнул. Пусть до завтра ждет. И другой так, и третий... Нет никого над нами. До шести вечера сидим - и шабаш. Иди домой в ящик глядеть, - кивнул на покрытый черной бархатной накидкой большой телевизионный приемник.
– Нет никого. Как шесть часов, так наверху пусто. Чувствуешь? Как все равно, если б Господь на небе был и в четверть седьмого пошабашил, и айда до утра - вселенная без хозяина.