Демобилизация
Шрифт:
– Ты и так вон... Только, что розовая, а тоща, как в голодушку. На поправку надо. Каникулы зимние были, а ты в городе пропадала.
– У нас каникул нет. Это у студентов.
– Чудачка. Ты ж на службу не ходишь. Поехала себе в дом отдыха и сиди. Как получка - приедешь. Хочешь, устрою? У нас в завкоме сейчас путевок завались!
– Дорогие?
– Не дороже денег. Я тебе со скидкой проведу. На юг тебе или под Москву?
– Куда-нибудь поближе. Хоть на лыжах похожу... "И вправду, почему не уехать?
– решила про себя.
– Дома - не работа. В библиотеке - Бороздыка и Алеша. Нет, честное слово, самое время из
– Хочешь в... ?
– спросила Полина.
– Там наш есть. И еще по Павелецкой есть один. И где-то еще есть. Автобусом ехать надо.
– Мне лучше, где поездом. По пятницам кафедра...
– сказала Инга, загадав, а вдруг Полина достанет в .... где недалеко служит лейтенант. Не так уж ей хотелось сейчас его видеть, но все-таки неплохо иметь про запас и технического лейтенанта, если окажется, что в доме отдыха смертная тоска.
16
Домашнего ареста оставалось еще четверо суток и лейтенант надеялся, что как-нибудь протянет их на койке, тихо и мирно дожидаясь высочайшего ответа из Кремля. Ему почему-то верилось, что юная женщина в башлыке принесет счастье. На розыгрыши государственных займов ставят невинных младенцев в пионерских галстучках и они вытаскивают номера из вертящихся барабанов. У них нет облигаций. Им совершенно безразлично, кто выиграет. Наверно, и аспирантке так. Что ей Курчев? Она просто сунула письмо в окошечко. Никакой заинтересованности.
Он лежал на койке и быстро глотал "Ярмарку тщеславия". Бекки Шарп была прелесть. Она обводила всех вокруг пальца и не больно смущалась, если ее тоже обжуливали. Конечно, она была прохвостка. Но - Бог мой!
– энергии у нее было на троих!
Курчев читал целый воскресный вечер и все утро понедельника до прихода врачихи Ирины Леонидовны.
– Не беспокойтесь. Я уже вышел из пике.
– Дышите, - приложила врачиха холодный стетоскоп к его спине.
Деликатный Федька Павлов ушел в заднюю комнату. Больше никого в домике не было.
– Вам лежать надо, Борис Кузьмич. И чтобы завтра ни на какие танцы... Завтра было 23-е февраля.
– Что вы? Я и так, без ангины, еле ногами двигаю. Не беспокойтесь. Вылежу. А у вас без меня дел хватает. Праздник.
– Ненавижу праздники, - вздохнула Ирина Леонидовна.
– Потом хуже?..
– сбавив голос, спросил лейтенант.
– Угу.
– А отсюда нельзя..?
– прочертил Курчев в воздухе пальцем, намекая на перевод в другой полк.
– Не нам.
Она сидела на стуле возле кровати - полная, черноволосая, большеглазая, - и Курчеву очень хотелось ее пожалеть и утешить, хотя бы за одно то, что она тут всем чужая, даже больше чужая, чем он.
– Да... Ваш супруг не карьерист. Другой бы, ловкач какой-нибудь...
– Не надо, - опустила ресницы врачиха.
– Я не хотел...
– Я все поняла. Спасибо, Борис Кузьмич. Вы только подольше не поднимайтесь.
– Я же арестован. Счастливо.
Она поднялась, взяла брошенное на Гришкину пустую койку черное суконное пальто с седоватым лисьим воротником и накинула его поверх чистого, явно не казенного, обтягивающего ее полную фигуру халата.
– Простудитесь, - сказал Борис.
Она покачала головой, а он, приткнувшись к окну, смотрел, как она, опустив голову, спускается по улице. Не по моде короткое пальто накинуто на плечи и от этого видны длинные худые ноги.
– Страдает, - присвистнул Федька, вылезая из секачевской комнатенки.
Курчев
17
По субботам Георгий Ильич Крапивников в журнале не бывал, и Инга, отпечатав на курчевской машинке короткую записку и приложив к первому экземпляру реферата забытый Бороздыкой импортный блокнот, смело отвезла все это хозяйство в редакцию. Сидевшая в пустом холле секретарша Серафима Львовна узнала Ингу и попыталась с ней разговориться. Просила присесть подождать. Сегодня как будто обещали верстку, и Георгий Ильич грозился быть с минуты на минуту. Инга еле отвязалась от этой назойливой, хотя и вежливой женщины, которой хотелось выведать у аспирантки, как та переживает разъезд с Крапивниковым.
В эту субботу снег сверкал по-праздничному. Впереди было ровно двадцать четыре дня лыж, покоя, ничегонеделанья, а если и ничегонеделанье вдруг надоест, можно захватить с собой толстых тетрадок в клетку и писать на них следующую главу (а эту - потом докорябаем!). Главное, будут сплошные - лес, снег, тишина, никаких Сеничкиных и Бороздык, никакой тетки Вавы, которая даже вчера не удержалась и после ухода соседки стала кряхтеть:
– Ну что у тебя общего с этой шантрапой? Хочешь стать такой же неразборчивой и пьющей?
– Она - народ, - отрезала Инга.
– Она народ, а мы, по-моему, вышли из народа или во всяком случае из народников...
– Пить с утра?
– не унялась тетка.
Инга, не ответив, пошла в материнскую комнату и объявила, обрывая сонату, что едет в дом отдыха. Мать подняла руки, сначала не поняла. Пальцы у нее дрожали и она положила их на пюпитр.
– Да, да... Конечно, конечно, девочка! Как же мы не додумались?! Ты вся извелась.
– Это я виновата, - повторила Татьяна Федоровна через минуту, захлопывая крышку инструмента и на бегу одеваясь. По рассеянности она хотела бежать в магазин за продуктами, забывая, что Инга командируется не в несытую провинцию, а в подмосковный дом отдыха с трех- или даже четырехразовой кормежкой.
В воскресенье утром, выйдя из электрички в районном городке, Инга прошла с нетяжелым чемоданом и лыжами два километра вдоль шоссе. Снег неподвижно лежал на елях, словно его приклеили к лапам и веткам. Ветра не было. Машины по воскресной магистрали пролетали редко, да и сам дом отдыха стоял в глубине, в трехстах метрах от шоссе. Лес начинался от самой калитки и конца ему не было. Дежурная сказала, что в одну сторону он тянется до Казани, а в другую - до Архангельска.
"Красота какая! И он еще жалуется",- подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.
Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое - восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина - не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая - с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала - и Инга была довольна своими соседками.
"Хорошо бы так жить всегда, вечно, - твердила себе.
– Никто тебе не нужен и ты - никому. Спать, есть и с горок спускаться."