Демобилизация
Шрифт:
– Закукарекал, - засмеялась Сонька, высовываясь из шкафа.
– А, один чёрт!
– отмахнулся Борис.
– Хоть здесь не томиться. Сдашь, кивнул на папки с развернутыми схемами.
– Доигрался, Курчев, - сказал ему минут через двадцать начштаба Сазонов.
– В Москву тебя вызывают. Завтра в 10.00.
– В ... ?
– назвал Курчев московскую окраину.
– Ага. Ты писал туда?
– Вроде нет, - неопределенно хмыкнул Борис. Он писал выше - в Совет Министров.
– Не темни. Кому писал?
–
– Это я в курсе. А еще?
– А еще кому? Сталину не напишешь, - попытался увести разговор Борис.
– Сталину - да. Сталин бы тебя к ногтю прижал. При нем порядок был.
– Это точно. Прошлый год порядку навалом было. У нас перед самой его смертью один технарь из военной приемки перебрал, сцепился с кем-то на шоссе, а тут, как по заказу, маршал Василевский на своем лимузине. Ну и сразу пятнадцать суток влепил. Теперь технарь так и гуляет с подарком от бывшего министра. Снять ведь не могут.
– Пусть рапорт подает. Теперь запросто снимут. Дисциплина не та. Разгильдяй на разгильдяе сидит. Дерьмо, вроде тебя и этого, Павлова твоего, держат, а хороших людей списывают.
– Вот я и говорю. Разрешите идти?
В "овощехранилище" Курчев не вернулся. Времени было возле двенадцати и он решил двигать в Москву, не заходя домой. Как раз крытая полуторка, свернув у штаба, подъехала к КПП. Курчев полез в кабину.
– Скажешь лейтенантам: в Москву уехал, - кивнул Черенкову, открывавшему ворота.
– Ясно, - ощерился дневальный.
Машина шла в ближний поселок за школьниками и завезла Курчева на станцию. Поездом ему было удобней, потому что от Комсомольской площади до Ингиного переулка рукой подать.
19
– Она в доме отдыха, - ответил старушечий голос.
– А вы не военный? Я сразу догадалась. Вам машинка нужна?
– Нет, что вы?
– Инга вернется в марте.
Из той же будки Курчев позвонил в журнал Крапивникову. Ответили:
– На редколлегии. Звоните завтра.
– Кругом шешнадцать!
– вздохнул лейтенант. Деваться было некуда. То есть, кругом была Москва с миллионом соблазнов, начиная от кино или чуть позже - театра и кончая Ленинкой, рестораном или просто "культзаходом" к кому-нибудь из знакомых, хотя бы к переводчице Шустовой. Но Борис зарядил себя на встречу с аспиранткой и ничто другое не приходило в голову.
Он лениво прошел вдоль вокзала. У газетного киоска какой-то тощеватый ханурик с усиками читал толстый журнал в серо-голубой обложке, а старик-киоскер ворчал на него, дескать, не читальня. Вокруг шумела вокзальная Москва, лязгали трамваи, фырчали такси и автобусы, а тут один хмырь читал, а другой на него злился - и смотреть на эту комедь раздосадованному лейтенанту было чудно и почему-то приятно. Так и разило штатской юностью с сидением в библиотеках.
Через плечо тощего очкарика лейтенант заглянул в журнал и увидел, что ханурик глотает стихи. Стихи не больно
В полку Борис ходил за штатского, но в городе почему-то вдруг становился оскорбленным армейцем. Словно внутри вырастала какая-то лишняя военная косточка.
– Папаша, дайте и мне, - кивнул Курчев на книжку журнала. Он заметил, что на прилавке больше грязно-голубых обложек не было.
– Отдайте, гражданин, - с удовольствием сказал киоскер.
– В читальне досмотрите.
– Пусть читает, - с показной ленцой отмахнулся Курчев.
Очкарик в сомнении оторвался от журнала, беспомощно и беззащитно поглядел на офицера, но интерес к стихам пересилил, и он снова уткнулся в страницу.
– Возьмите себе, - брезгливо бросил Курчев и покраснел. Реплика попахивала пошлостью.
– Спасибо, я домой получаю, - дернулся, как от пощечины, очкарик и возвратил журнал.
Курчев скатал его в трубку и засунул в карман шинели, но тот наполовину высовывался.
"Чёрт, сумки не взял. В урну, что ли, кинуть? Пижон проклятый", ругнул себя.
– Позвонить опять старушенции? Сказать, что передумал машинка нужна? Заодно и узнаю дом отдыха. Может, съезжу сегодня. Съездишь, как же, - передразнил самого себя, снова закрываясь в автоматной будке. Она с Лешкой в Питер умоталась. А дом отдыха - предлог для домашних".
Он набрал телефон Сеничкиных.
– Да, - отозвался голос министра.
– Ты, Борис? Далеко? Дуй сюда. Пообедаем вместе.
– Сейчас буду, - обрадовался Курчев, словно ему было двенадцать лет и дядька приехал к ним в Серпухов. Он бросился к стоянке такси и в четверть часа добрался до Кудринки.
– Давай поухаживаю, - сказал министр, стаскивая с племянника шинель. Что, тоже купил?
– Чего?
– не понял Борис. Он улыбался, глядя на родича. Тот высился в коридоре - огромный, без пиджака, в жилете, похожий на цивилизованного купчину или американского заматеревшего боксера, оставившего ринг. За ворот свежей, видимо, только утром надетой рубахи была заправлена жестко накрахмаленная салфетка.
– Прасковья Прокофьевна, еще прибор, - пробасил дядька в сторону кухни.
– Тетя Оля на совещании, так мы с тобой по-холостяцки, - подмигнул племяннику и достал из буфета начатую бутылку армянского коньяка.
Гостиная вся светилась, будто солнце било в нее не из окна, а со всех четырех стен. Шелковая спина дядькиного жилета сверкала, как выпуклое зеркало.
Горбатенькая домработница внесла тарелку с супом.
– Ни-ни, не уносите, - запротестовал министр, когда она хотела переложить на диван "Огонек", раскрытый на портрете Сталина, и третий номер "Нового мира" в картонной обложке, который (это помнил Курчев) стоил на два рубля дороже.