Демобилизация
Шрифт:
– Ну, это уже не Кащенко, а Казань, - печально вздохнул Серж.
– Спасибо. Только меня уже и без того вызывают, - сказал Курчев.
– Я написал Маленкову.
– Тогда понятно, - вздрогнул доцент, вспомнив, как ждал Ингу у Кутафьей башни.
– Что тебе, Лешенька, понятно?
– не удержалась Марьяна.
– Ты просто ему завидуешь. Знаете, - она, как в переплясе, развела руками, приглашая всех участвовать в изобличении мужа.
– Смешно, но мой бывший супруг завидует Борьке. А, Алешенька?!
– Завидую, завидую.
– И
– Амплуа четвертое: Марьяна Сергеевна в роли государственного обвинителя, - раздраженно сказал доцент.
– Идем, - кинул он Курчеву.
– Мать уже успокоилась и спит давно.
– У меня переночует, - сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.
– Пойдемте, - согласился Борис.
– А ты, Лешка, с ней не разводись. Видишь, какая она красивая.
– Не беги, Борька, поцелую, - крикнула Марьяна, но Курчев с Бороздыкой уже были в коридоре.
22
К ночи опять завернуло холодом и Курчеву, несмотря на выпитое, в узкой шинелишке было зябковато. Бороздыка тоже дрожал в своем пальтеце, и поначалу они молчали.
"Надо идти в 'коробку'. Чего я поперся за ним?
– думал Борис. Небось, какая-нибудь халупа. Не приткнешься".
– Может, подъедем?
– сказал вслух.
– Дойдем.
– До вокзалов?
– удивился Борис.
– Почему - вокзалов? Ближе.
– Я вас там сегодня видел.
– Это я от женщины шел.
– Поздновато однако, - пошутил Борис.
– Так уж получилось, - скромно засмеялся Бороздыка.
– Но вот сегодня у меня ночь свободная. Заварим кофейку и поговорим.
По поводу кофе у Курчева не было определенных воззрений. Он знал, что кофе по-турецки принято заказывать в ресторанах в конце выпивона, но можно также обойтись мороженым или гляссе. Кроме того, он помнил, что черным кофе баловались Кларка и Марьяна на юге, утверждая, что без него у них болят головы.
– У Юрки милый дом, но компании зачастую отвратительны. Как вам понравилась эта кривляка? А муж у нее - прямо жук на палочке. Новоиспеченный гений. Пробивной и дошлый, но ни славы пока, ни денег. Все накануне. Но скоро будет праздник на его проспекте.
– Талантлив?
– Нет. Такой прозападно-еврейский вариант. Сейчас для них самое время. Космополитизм снова попер.
– Вы серьезно?
– Вполне. Русскому человеку сейчас очень плохо.
– Чем? Я думал, плохо евреям. У нас после училища их в самые дыры распихали, а под Москву - никого.
– Шутите!
– сказал Бороздыка.
– Да что там! Русскому человеку уже тридцать семь лет плохо. Со станции Дно, когда отрекся.
– Так ведь он немец был, - сказал Курчев.
– Все это ерунда, - помрачнел Игорь Александрович.
– Бульварщины, дорогой вы мой, начитались. Какой там немец? Самый разнесчастный
– Чудно! А как же "тюрьма народов"?
– Никак. Не было тюрьмы. Было государство. В чем-то даже прекрасное государство. С реформы 61-го - просто великолепное государство. Гласный суд. Земство. И на те! Чернышевский - к топору!.. А евреи и всякое польское отребье - за бомбы. Кстати, Ингин двоюродный дедушка тоже вложил лепту: в Освободителя метнул.
– Так вы, значит, и поляков не любите?
– Безразличен, - отмахнулся Бороздыка.
– А я поначалу думал, вы поляк или еврей. У вас фамилия чудная. Да и вид не здешний.
– Я потомственный дворянин, - сказал Бороздыка.
"Пойди проверь, - подумал Курчев.
– Хотя голос у него красивый. Впрочем, голоса больше нужны тенорам".
– Мне один приятель говорил, - сказал вслух, вспоминая последний разговор с Гришкой, - что всех дворян в расход пустили или выслали.
– Было такое, - согласился Игорь Александрович.
– Но в основном в Ленинграде. А я вот уцелел, сам не знаю зачем.
"Я тоже", - хотел сказать Борис, но удержался и спросил: - А почему русским плохо?
Они шли вверх по бульвару. Несмотря на хрупкую комплекцию, Бороздыка задыхался.
– Растлили их. Видели кривляку? Она из хорошей семьи, а за кого вышла? Жук-прохиндей. "Дон-Кихот не в Суздае написан". При чем тут Дон-Кихот? Изгадили всё. Изнутри и снаружи. Крым хохлам отдают в честь воссоединения.
– Ну, это чепуха. Границ-то ведь там нет.
– Не в границах счастье, лейтенант. Границы - ерунда. Евреи вообще нация без границ. В любую дырку влезут. Прав был Федор Михайлович, когда славил черту оседлости.
– Ну, Достоевский никого не любил, - сказал лейтенант.
– И поляков, и немцев с французами, в общем, весь Запад. По-моему, просто боялся.
– Чего?
– повернул к нему лицо Бороздыка.
– Чего русскому человеку бояться? Русский человек - носитель правды, а правда бесстрашна и бессмертна.
– Вас не переспоришь. Только Достоевский точно боялся Запада. И поляков боялся. Их тогда до чёрта было в России. Сколько восстаний поднимали! А чего боялся евреев, этого я понять не могу. Может быть, просто не любил за то, что Христа распяли. Но Христос сам был евреем, так что там так на так выходило...
– У вас в голове каша, лейтенант. Каша и каша, и еще раз она самая. Достоевский никого не боялся. Он лишь не хотел, чтобы нечистый дух захватил Россию. Чтобы дух Запада, дух стяжательства, скопидомства, немецкого бюргерства, французской жадности, английского высокомерия и еврейского прохиндейства растлил чистое русское сердце. Русская душа призвана была, как Иисус, спасти Европу. Русский народ - богоносец, а его развратили, с дерьмом смешали. Нам сюда, - свернул с бульвара и, перейдя трамвайную линию, потащил Курчева в переулок.
– Достоевский страшился одного: что народ утеряет свою высшую суть. Так оно и случилось.