День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)

Терехов Александр Михайлович

Я прохожу за кинотеатр, оставляя слева школу, в стене которой замуровано письмо потомкам, тем, кому повезло дожить до столетия Октябрьской революции, – кто-то ведь откроет, и придется читать; прохожу меж памятником валуйским «афганцам» и могилкой красного комиссара и останавливаюсь на обрыве за серым кубом – памятником павшим в Гражданской войне, на котором уже больше не написано «Педоры», давно бы пора поставить что-то примирительное и белым… Ничего не могу поделать, как хорошо, что такое место для меня на земле одно, я ничего не вижу, всё расплывается, лопается, страшная русская жизнь облаком, дымом стремится растечься (всё пробовали – подмораживать, разогревать, ничего не помогает) – вот-вот, и кончится, пропадет, и я стою на месте, где когда-то над нами, над теми, кто будет «нами», сойдутся во встречном движении и примирятся

джипы Чеченской Республики и трудолюбивый шестой и седьмой миллиарды китайской саранчи: нас больше нет, вон они – были и ушли, оставив на развилках свои пушки и танки, задравшие в небеса свои хоботы, и врастают в землю на серых плитах, и здесь, испуганно взглядывая с единственных фото, с напряженно поднятыми плечами, в единственных своих костюмах, боясь улыбнуться, чтобы не открыть беззубые рты, ставшие словно малыми детьми, на лицах которых так легко читается дальнейшая судьба, о которой мы знаем, словно спрашивают: всё? Мы же всё сделали? Мы больше ни в чем не виноваты? Никому больше не нужны наши кривые от пахоты мослы? Мы ведь никому не должны? Я не могу видеть, всё тает, и на заваленном слоями пивной тары откосе проступают террасы городского сада, по реке, едва переваливающей поваленный телеграфный столб, опять плывут пароходы, опять жив сапожник с Казацкой, подбивавший подошвы кленовыми гвоздиками, и на месте гостиницы – еще только ее котлован, и на земляной горе рядом с ним дети смотрят, как оставшиеся в живых ветераны Первой Конной идут верхами памятным маршем с Краснодара в Москву, а вот и котлована нет, и виден городской собор – простоявший семьдесят девять лет, день в день, такой собор, что кирпичей его хватило на пожарную каланчу, второй этаж валуйской тюрьмы (в ней сейчас налоговая), тюремную ограду пятиметровой высоты, Дом обороны, где размещалась воинская часть, и интернат для умственно отсталых детей, вон деревянный райпотребсоюзовский магазин на месте администрации, с которого ежегодно опадает плитка, опять крутятся цепочные, и в сирени возле танцверанды «вокзальные» в очередной окончательный раз выясняют отношения с «казацкой», вон идет боевой летчик Василий Иваныч Шляхов, дымит сигареткой, помрет от огорчения, когда в первые свободные годы выроют его огород, дед Уколов, не снимавший офицерской фуражки, служивший «стражником» при немцах, дядя Гриша Поляков, одноногий Петр Сидорович, Потанин – и валуйские балконы, и с каждого выступал Троцкий – наше прошлое… И мучительный вопрос двадцатого века «могло ли быть по-другому?» всё чаще сменяется бессильным «лучше бы вообще ничего не было, чем так…», никакой твердости, надежды, всё тает и здесь, в общенациональной идее о «достойном вознаграждении» и мечтах о призвании «честных немцев»…

Я прошел по жаре всю Федеративную – никто из встречных и не слыхал о памятнике над бывшим бомбоубежищем. Существенно покосившийся памятный знак стоит на небольшой террасе, на мертвой, меловой, серой земле, редко поросшей чертополохом и полынью. Знак прилично выкрашен и украшен стихотворением. В глубь холма уходила дыра, затянутая паутиной. На окрестных стройках завывали пилы. Какой-то «коммерсант» уже здорово подкопал гору для установки магазина. На него ходили жаловаться в военкомат: как можно – на костях? Но – всё можно.

Так странно: стою в ста метрах от улицы Карла Маркса, родных мест, и – никто меня не знает. И вдруг я заметил старуху – ее вынесли подышать в какой-то люльке, и она манила меня рукой: спустись.

– Я знаю, кто ты, – она подняла усиленный очками взгляд, – Медведев, значит, тебя послал узнать, сколько нас осталось?

– Нет.

– Жалко. А говорят, он наш, мать из Алексеевки. Как думаешь, подкинет нам что-нибудь?

– Нет.

– А ведь работали за палочки. Хлеба «крючком» косили, чтобы люди не подохли. А теперь жалуются – чижало, чижало, – передразнила она неприсутствующую невестку или невесту внука, – за столом весь день просидят, и – чижало. Чижало – было.

Поехали; я вглядывался в знаки, свидетельства высшего разума, в железнодорожное устройство. Металлические коробки, лестницы. Освещенные лампами двери. Для чего-то понавешенные провода. Слышался перезвон на переездах. Люди в грязных желтых и оранжевых жилетках стояли, сабельками подняв флажки, на табурете у деревянного допотопного вагона сидел степенный путеец и блевал в щебень себе под ноги.

Леф и мыф

Ты? Я. А где?..

Он же больничный взял. А, тогда – ты, готовь группу, работа есть на ночь, поднимись ко мне, звонил начальник, отставить – сиди, к тебе Инициатор сам зайдет.

Инициатор со стершимися о людей глазами перечислял положенное (готовим мероприятие по захвату с поличным, ориентировочно в половине первого), загибая пальцами правой пальцы левой (деятель, ФИО, торгует наркотиками, вот по нему будем работать, фото посмотришь?), последний палец, большой, Инициатор даже подергал и покрутил, словно проверяя: крепко сидит (дерзкий, увлекается единоборствами, способен оказать сопротивление), не пора ли менять?

– Сколько всего в адресе?

– Деятель и жена. Она, похоже, тоже при делах, – ловил мой взгляд бумажкой БТИ: «двушка», кухня, коридор – посмотри! – таких, как Инициатор, я люблю, у них на морде написано: «Я урод, сейчас буду обманывать», – природа предостерегает, нанося страшные узоры на спины змей и ядовитых жаб, по коридорам управления ходит изогнутым, словно подстыл на сквозняке, посмотришь: пьющий инспектор из налоговой. Но умеет становиться страшным.

Я взял Вову глянуть адрес.

Горотдельские ждали у мехового салона в «ниссане» с тонированными стеклами.

– Хрен ли вы мне даете?

– Это лампа дневного света. Мы в подъезде вырубили свет.

А я типа электрик. Вова страховал, не пойдут ли за мной, а я – высчитав окна, запомнив, где пожарная лестница и где поставить одного на случай зафиксировать выброс, – поднялся с первого на шестой, проверяя связь: вроде устойчиво, но лучше не включать – нашей связью весь дом перебудим, и – спустился на четвертый: дверь в отсек – дерево и стекло, а вот у деятеля – квартира двадцать шесть, дальняя, что в торце, – железо. Да. Если покупатель выйдет, а хозяин успеет захлопнуть – ломать оснований нет.

Поехал лифт. И – ко мне! – я отвернулся на всякий… вот они, лампы и черные провода, хотя почуял: не наши клиенты, соседи – рыжеволосая женщина, наряженная в брюки и пиджак с табличкой на груди – с работы домой! – тягала из лифта пакет за пакетом и бросала себе под ноги, еще успевая прикусывать мороженое – так ей не терпелось: как девчонка! – какое-то нереальное, белое лицо, даже впотьмах ослепленное солнцем, чем-то намазала, что ли? – прямо сияет кожа, вообще-то такие красивые в панельках не живут!

Я показал на мороженое:

– Дашь укусить?

– Укусить не дам. Только лизнуть, – отперла застекленную дверь.

Я бросил лампу, нагнулся к пакетам: помогу! – и оценил: ноги как ноги, но крепкий зад; вот ночью удивится; Вову придется вот как-то там ставить, посреди коридора, а я в нишу, за электрощитком, плюс двое у лифта и двое у мусоропровода, в заявку Инициатора: группа захвата – шесть; рыжая не побоялась чужого, вот спасибо, настоящий мужчина, бросайте прямо здесь, на кухню я сама перенесу; наличие детских вещей и отсутствие мужских, прошлась еще: да, зад, конечно. Зад у нее существовал как бы отдельно. Отправлялся следующим поездом. Видишь, на работу в форме, типа билеты проверяет. Или улыбается за стойкой пацанам, заселяющимся среди дня на пару часов с какой-нибудь Кристиной.

– И так каждый день?

– Кроме понедельника, – улыбнулась, забирая пакеты, подошла так близко, что волосы ее душно скользнули по моим губам. Откуда она приехала такая веселая? Кажется: всегда у нее легко на душе.

– И это есть счастье?

– Я бы не сказала, – не спросила: у тебя, что ль, лучше? – она ж не знает, кто я; баба как баба, но красивая, чистенькая, волосы до плеч, только белокожая очень… Но что-то возбуждало в ней: уверенный тон, мужская одежда, как по-доброму – открыто – взглядывает… Когда узнает, кто я, – возьму телефон, можно будет раз в недельку заехать. Голод я почувствовал рядом с ней, или потому, что незнакомую бабу в сумерках сразу хочется прижать; она рассмеялась над собой:

– Извините, что я так по-деловому одета…

– Ничего, я ж замуж не зову.

– А вдруг я пойду? Почему вы со мной так некрасиво поступаете?

– А вы кто? Девушка, которую часто обманывали? Женщина, живущая как в лифте: ее везут, она в тепле, в безопасности, но никуда не вырваться? Женщина, которой приходится за всё платить самой? Рабочая лошадка на пашне? Одинокая, но есть щедрый друг? Или измученная мать? Верная жена, которую мало ценят?

– Нет, – качала она головой на каждое, заглядывая в зеркало, чтобы убедиться: какой он меня видит? – Нет!