ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Верещагин палец изо рта вынул, лег на пол и почувствовал, что его восприятие стало острее и цепче.
Раньше подножие неприступной СКАЛЫ казалось совсем гладким, теперь же верещагинская душа стала различать на нем едва заметные трещинки, шероховатости, а самые маленькие верещагинские мысли стали даже цепляться за них своими крохотными ручонками и ножками, но, взобравшись на метр-другой, все же срывались.
Благодаря ничтожности своих размеров и легковесности, падая, они ушибались не сильно, не в кровь и, потерев ушибленное место, повторяли свои попытки – однако с тем же результатом. Впрочем, одной, наиболее ловкой и энергичной, удалось взобраться довольно высоко и поэтому, сорвавшись в конце концов, она разбилась насмерть.
После такого трагического исхода маленькие мысли уже не отваживались рисковать. Они теперь только ходили вокруг подножья, шлепали по нему ручонками, говоря: «Да, конечно, выступ – вот он, но дальше-то – гладкость». И не лезли.
В
Тогда, уловив связь явлений, он взял из своей коллекции длинный тонкий гвоздь, принадлежавший когда-то ветеринару македонского царя Александра, вставил его на ощупь в дупло и стукнул по шляпке молоточком, на деревянной рукоятке которого он в свое время тоже вырезал змею. Вообще что бы ни вырезал Верещагин, у него всегда получалась в конце концов змея. Откололась половина зуба, но в первое мгновенье Верещагину показалось, что откололось полголовы. Боль от этого пустячного разрушения была такой сильной, такой мутной и гадкой, что Верещагин подумал: «Если она продлится больше минуты, не стерплю, зарежусь»,- и уже стал смотреть слезящимися глазами на здоровенный нож, лежащий в невымытой тарелке – на кухне он вбивал в себя гвоздь ветеринара великого царя Александра.
Но истечении минуты боль ослабела втрое или вчетверо, грязным кухонным полотенцем Верещагин стер со щек слезы и вернулся в комнату. Он снова лег на пол, нарисовал на чистом листке человека, у которого вместо лба был рот, а вместо подбородка переносица, и вдруг почувствовал, что начинается самое главное.
Он стал работать с безумием, азартом и хитрым расчетом.
Маленькие мысли уже не помнили о погибшем товарище. «Ай-яй-яй!» – истерично закричали они тоненькими голосами и бросились на штурм неприступной скалы. Крохотными ручонками вцепились они в трещинки, мелкими зубками впились в шероховатости камня – не оторвешь. «Ого-го!» – могучими басами загорланили тяжелые крупные мысли,- и ринулись вверх, хватаясь ручищами за тщедушные тельца мелких мыслишек, однако срывались, падали обратно, к подножью, потому что слабая плоть младших собратьев не выдержала их тяжести, рвалась, все начиналось сначала: кровь, брань, крик, стон, вопль – все слилось в единый шум битвы, которой руководила Зубная Верещагинская Боль.
Спокойствия в пылу сражения Верещагин не терял и сумел заметить, что когда наклоняет голову к листкам пониже, то зубная боль усиливается, он стал пользоваться этим в тех случаях, когда штурм неприступной СКАЛЫ ослабевал, для чего, в конце концов, взобрался на диван и продолжал писать, свесившись оттуда головой вниз,- ломая перо, рвя бумагу и мыча от зубной боли.
«Как хорошо, что у меня много мелких мыслишек!» – думал он, видя, сколько их гибнет в каждой новой попытке овладеть СКАЛОЙ.
Пока Верещагин писал, свесившись с дивана, человечество продолжало жить как бы ничего не замечая. Такую моду оно взяло себе в последнее столетие: делать вид, будто ему ничего не известно о важнейших событиях, происходящих во Вселенной. Хорошо налаженная служба космической связи регулярно поставляет людям полную и свежую информацию любого рода, ничего в мире не происходит без повсеместного широкого анонсирования, однако человечество почему-то предпочитает жить так, будто не видит и не слышит.
Пока Верещагин трудился вниз головой, на ночном небосклоне появилась новая комета, особенно хорошо наблюдаемая в северном полушарии. Астрономы и математики быстренько вычислили направление ее полета – что другое, а это они умеют – и успокоили переполошившиеся народные массы, которым показалось сначала, будто комета пикирует прямехонько в середину родной планеты. Уже распространялись зловещие слухи: по одним выходило, что в ближайшие недели всем – верная хана, другие с некоторым оптимизмом утверждали, что человечество, пожалуй, все-таки выживет, но, упав, комета поднимет столько пыли, что солнечный свет до поверхности Земли будет доходить крайне ослабленным, в результате чего различные злаки произрастать не смогут и придется лет на десять, если не больше, потуже затянуть ремень, а также надеть на себя все шерстяные вещи, какие есть, ввиду неизбежного холода и глада. Кое-кто запаниковал. Возникали религиозные секты и очереди за свитерами, спичками и мукой; одним словом, народонаселение испытывало сильнейшее беспокойство, которое объясняли приближением кометы, а не тем, что Верещагин свесился с дивана и покрывает листки какими-то закорючками, хотя дело было именно в этом.
Потом астрономы и математики заверили народы, что небесное тело пролетит мимо, люди успокоились,- как раз к этому времени и Верещагин закончил свою писанину.
И еще было несколько знамений. Например, в течение этой самой недели газеты опубликовали в общей сложности тридцать сообщений о тридцати очевидцах, своими глазами видевших в тридцати озерах чудища, подобные лохнесскому. Конечно, очевидцы не лгали, это исключено, но и чудищ никаких, разумеется, в тех озерах
Ведь почудилось же одному французу, отдыхавшему на знаменитом австралийском курорте Айрон-Рейндж, будто он встретил Наполеона Бонапарта, прогуливавшейся по пляжу в половине шестого утра. Наполеон церемонно приподнял треуголку, пописал в море, а затем приложил палец к губам, как бы приказывая этому человеку не трепаться о виденном. И об этом случае сообщали газеты как раз в те дни, когда Верещагин, сносившись с дивана, гнал страницу за страницей.
И в более близком окружении, среди людей, знавших Верещагина лично, наблюдалась заметная нервозность и повышение активности. Так, например, пока он писал, к нему трижды пытался вломиться непризнанный гений Агонов, якобы затем, чтоб сообщить о своей новой теории насчет генов, на самом же деле он просто хотел помешать Верещагину сделать открытие, движимый завистью, которая часто единовластно управляет поступками гениев-неудачников. Верещагин на этот трюк с генной теорией не поддался, просто не впустил Агонова в квартиру, а когда тот стал кричать с улицы на верещагинский пятый этаж, что он купил школьный микроскоп и с помощью им же открытого нового способа окрашивания биологических срезов сумел увидеть внутри клетки «такое, что волосы встают дыбом», например, сумел измерить шаг впирали ДНК, и он оказался таким же, как у кумранских свитков, из чего неопровержимо следует вывод, что ДНК не что иное, как свиток, папирус, на котором ее писаны мемуары данной личности и ее предков, так что он, Агонов, не удивится, если с помощью разрабатываемого им сейчас метода освещения биологических срезов ему удастся обнаружить в конце дезоксирибонуклеинового свитка подпись самого Господа Бога и оттиск круглой небесной печати,- когда он стал кричать все это снизу, Верещагин просто-напросто сполз с дивана и захлопнул окно, а потом снова вполз на диван. Вообще он и эти дни стал немного похож на спрута, ходил неохотно, больше ползал,- может, неосознанно подражал, а может, интенсивно работая мозгом, ускоренно преодолевал эволюционную пропасть, разделявшую оба вида.
И директор института не отдыхал на курорте, а странно томился. В одну из влажных кавказско-черноморских ночей ему вдруг показалось, что в дверь стучат, он спросил: «Кто там?, а потом вышел в коридор в чем был – в нижнем белье, и стал разыскивать ночную няню, та сказала, что ни она, ни кто другой в дверь его палаты не стучал, тогда директор, странно посмотрев на женщину, вдруг спросил – ни с того ни с сего: «А телеграммы мне не было?», чем возбудил у няни нехорошие подозрения, и она позвала дежурного врача санатория. Тот явился незамедлительно, громко протопав по санаторному паркету с явной торопливостью, и оказался не дежурным врачом, а молодой дежурной врачихой, которая сказала директору, что очень хорошо понимает его состояние, «в наше время у всех нервы»,- сказала она, стрессы и тому подобное, поэтому нужно стараться покрепче спать, чтобы избавиться от различных вредных последствий цивилизации, а потом строго спросила, почему директор в кальсонах. «Извините,- пробормотал в смущении директор.- Я так встревожился, что забыл одеться».- «Я не в том смысле,- сказала дежурная врачиха.- Нас, медицинских работников, раздетостью не удивишь, я спрашиваю, почему вы летом ходите в кальсонах», и хотя, оправдываясь, директор объяснил, что это лечебное белье, она категорически,- «как врач, понимаете?»,- велела ему немедленно сбросить кальсоны и впредь – с мая по сентябрь – носить трусы, что директор и сделал, однако это не смогло уменьшить его беспокойство, и он почти всю ночь в трусах не спал.
Так что не в одной природе, но и в человеческом обществе наблюдалось множество знамений, по которым люди, если бы относились к знамениям с должной серьезностью, давно бы могли понять, чем занимается Верещагин, свесив с дивана голову и вознеся над диваном зад.
Даже электрик Петя – на что уж бесчувственный человек – и тот ворвался однажды в подвал с криком: «Где же этот Верещагин?» А когда операторы объяснили ему, что Верещагин в последнее время плохо себя чувствует и приходит в цех на очень короткое время, электрик Петя закричал совсем уж истерично: «Какое мне дело, что плохо чувствует! Раз обещал, так пусть дает!» – и на глазах у изумленных операторов стал дергать себя за волосы на затылке и показывать затем выдернутые пучки,- мало того что волосы вылезли спереди, кричал он при этом, они уже и сзади вылазят, и если Верещагин в ближайшие три дня – именно такой срок определил ему Петя – не принесет обещанной жидкости для питания волосяного покрова, то он, Петя, не только не даст ему импульсный магнитный излучатель, который Верещагин слезно вымаливал, хотя никому не понятно, зачем он нужен цеху, но и вытащит из печи номер семь импортный нагреватель и поставит нагреватель криворожского завода. «Новенький поставлю! – кричал Петя.- Новенький, ха! Он знает, что такое нагреватель криворожского завода, наплачется, а не придерется – новенький поставлю! »