ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
«Ну и ну! – изумляется Верещагин.- Откуда ты эту песню знаешь?» Коля объясняет: весной у соседей играли свадьбу и трое суток подряд весь дом сотрясался от разных музыкальных произведений, в том числе и от этого: то ли на пластинке оно было, то ли по радио исполнили, магнитофон у них сломался на вторые сутки, а от этой песни дом содрогнулся на третьи… «И ты ее – раз, и готово?» – спрашивает Верещагин. Мальчик Коля кивает. «Ты меня поражаешь»,- говорит Верещагин и снова включает магнитофон. Он хочет еще раз проверить музыкальные способности мальчика, прежде чем с полной уверенностью сказать себе, что перед ним – выдающийся человек. Звучит новая песня. «Знаешь?» – спрашивает Верещагин. Коля кивает и, не дожидаясь приглашения, начинает свистеть так громко, что Верещагин вынужден отойти подальше. «Ну, ты даешь!» – говорит он.
Но тут мальчик Коля умолкает, лицо его каменеет. Из магнитофона звучит песня, которую он не знает. «Не знаешь? – теперь Верещагин уже удивляется тому, что Коля не знает.- Неужели не знаешь? – Но вопрос задан слишком
«Приходи еще»,- говорит Верещагин на прощание. Коля так ему понравился, что подружиться с ним он хочет еще сильней, чем с певцом, которого подло унизили. «Приходи когда вздумается, – говорит он. – Только в следующий раз не стучи кулаком, у меня звонок есть». И Верещагин хочет показать, где звонок. «Знаю, знаю, – опережает Коля. – Я его и без вас обнаружил. Вот он, – жмет на кнопку. – От меня не скроешь!» – говорит он, и Верещагин хохочет: все-таки хвастун!
Он отправляется в институт. Но прежде чем спуститься к себе в подвал, в цех, идет в химическую лабораторию и спрашивает: «Нет ли у вас хромокалиевых квасцов?» Ему отвечают, что нет, что квасцов они не держат, без надобности они им, – Верещагин поворачивается уходить. «А зачем вам?» – кричит вслед начальник лаборатории, человек незнакомый Верещагину, впрочем на каких-то совещаниях, планерках встречались, так что в лицо оба друг друга знают. «Сын», – отвечает Верещагин останавливаясь. Сын, объясняет он, растет любознательный, пострел эдакий, десять лет, а уже увлекся химией. «Занимательную кристаллографию» читает взахлеб и вот, негодяй, сам хочет вырастить кристалл покрасивее. Так говорит Верещагин и призывно хохочет. Начальник откликается – тоже хохочет, переспрашивает: «Покрасивее?» – он одних лет с Верещагиным, но поспортивней, в теннис, наверное, играет, в бассейн ходит, или, по крайней мере, в утренней гимнастике регулярен. Отхохотав, он говорит: «Там у меня медный купорос есть. Устроит?» – и пока достает из шкафа банку с голубым порошком, рассказывает веселым тоном балагура, как однажды с двумя местными писателями – как их фамилии? – забыл – ага, одного, кажется, Сидоров, а другого… нет, не вспомнит, ну да ладно, не такая уж потеря, допустим, Иванов или Петров,- так вот, с этими двумя был в гостях у третьего – вечеринка, одним словом, у которого имелся красивый ангорский кот – или кошка? – он точно не знает, не переворачивал,- теперь призывно хохочет начальник лаборатории, а Верещагин охотно вторит, берет банку, говорит: «Спасибо»,- да, так этот, который Сидоров, сажает кота-кошку на колени и подпускает хозяину такую лесть: «У меня,- говорит, тоже красивый кот есть, но этот,- говорит,- красивше…»- нет, нет, пусть Верещагин не смеется пока, потому что дальше еще смешнее: второй писатель, фамилию которого вспомнить никак не удается, хотя в местных кругах он большая знаменитость, толстый такой писатель, багрового цвета; может, Верещагину приходилось встречать, с тремя подбородками он,- нет? Ну так вот, этот писатель нахмуривается, надувается и сердитым тоном поправляет коллегу: «Не красивше, – говорит, – а красивее»,- каковы хранители родного языка, а?
Оба они хохочут наперегонки, вволю, после чего Верещагин мчится домой, где быстренько кипятит в чайнике воду, засыпает в литровую банку медный купорос, заливает горячей водой, мешает, взбалтывает, перемешивает, подсыпает купоросу, снова перемешивает: раствор должен быть не просто концентрированный, он должен быть перенасыщенным, вот уж и готов – маленький кристаллик находит Верещагин в порошке, ниточкой обвязывает, на ниточке в раствор спускает, потирает руки, улыбается,- раствор остывает медленно, время идет прямо-таки черепашьими шагами, весь в нетерпении Верещагин – поперек банки ложка лежит, один конец нитки к ней привязан, на другом конце – кристаллик; потирает руки Верещагин, раствор охлаждается и вот… внимание… Начинается чудо: бесплотная тень возникает справа от кристаллика и слева тоже, обе сгущаются, материализуются, нежные грани кристаллика увеличиваются, удлиняются справа и слева, сверху и снизу,- еще, … Растет кристалл, разрастается; жаль, нет времени любоваться, пора в цех бежать, к вечеру полбанки займет кристаллик,- Верещагин знает, кто-кто, а уж он-то знает – полбанки! Какой там кристаллик – кристаллище! – вот что будет!
Бежит Верещагин на работу…
Зачем ему понадобилось вдруг заняться таким примитивным делом – выращивать кристалл обыкновенной растворимой соли? Глупое чудачество! Делать ему нечего? Может быть, он впадает в детство?
Отнюдь.
Читатель еще не знает: Верещагин уже назначил День Творения – день создания Кристалла. Того самого, о котором писал когда-то в дипломной работе, который выращивал в голове всю жизнь, доклад о котором произвел впечатление даже на мрачноватого спрута и послужил причиной перевода земли в класс «эпсилон». Верещагин уже назначил День! Он исподволь и тайно готовится к нему. Он уже облюбовал автоклав – под номером семь,
И вот в канун Дня Творения такая исполненная высокого смысла блажь нашла на Верещагина: вернуться в детство и сделать то, с чего все начиналось. Читатель должен помнить: война, голод, эвакуированный подросток растит кристаллы – это описано в пятой главе… Так вот, накануне конца Верещагину захотелось воспроизвести начало, побаловаться началом, воскресить начало, поставить начало рядом с концом.
И это закономерно. Ведь и мы, остальные люди,- все чем кончаем? Признайтесь, положа руку на сердце, чем мы все кончаем? Началом. Хотим мы того или не хотим, но конец пути всегда оказывается рядом с началом, сколько бы мы ни шли.
Из праха, так сказать, возникли, в прах, так сказать, и возвращаемся.
Кто уйдет, все равно вернется,- сказал поэт.
Только ноги будут в пыли – так он закончил свою мысль.
У седьмой печи сидит на корточках электрик Петя. Он говорит Верещагину: «Чего это вы придумали нагреватель менять? Ведь работает, чего вам еще?» У Верещагина с ним отношения замечательные, почти дружеские, поэтому такой тон. Другого Петя матом послал бы за то, что без дела вызывает, он здесь в институте человек независимый и всеми нарасхват. Но Верещагин с первых же дней постарался подружиться с ним,- все силы положил, потому что подготовка к Дню Творения без Пети – немыслима. «Смени, друг! – умоляет Верещагин и делает безумные глаза: Петя любит Верещагина за чудаковатость и еще кое за что.- Не ровен час, перегорит,- говорит Верещагин,- а ты, Петя, на вес золота, ты, Петя, как валюта, тебя не всегда можно иметь, план напряженный, в другой раз тебя и не докличешься, замени, друг, на всякий случай, я тебе за это из личных фондов – премию в виде бутылочки «Экстры». За чудаковатость и еще вот за это любит Петя Верещагина. «Только для вас,- соглашается он и улыбается Верещагину, подмигивает, еще на какие-нибудь чудаковатости провоцирует,- пожалуйста, Верещагин готов на все: наклоняется и со старанием целует Петю в плешь,- хоть и молод Петя, а волосы вокруг темечка все повылезли,- противно Верещагину, но – чего не сделаешь, чтоб земную цивилизацию перевели из класса «эпсилон» еще куда-нибудь повыше. Целует он Петю в плешь.
Петя польщенно улыбается и начинает менять нагреватель, хотя и старый еще хорош, но: я – тебе, ты – мне. «Чудак ты, а сообразительный»,- это Петя о Верещагине – не говорит, а думает. «Ну, все, теперь смогу киловатт сто дать, выдержит»,- это уже Верещагин – тоже не говорит, а думает (господи, как мало люди говорят из того, думают!),- это о будущем опыте думает Верещагин, о Дне Творения.
«Вам звонят»,- говорит Геннадий, подходит,- сегодня он дежурит, он и Альвина. «Вам звонят, товарищ Верещагин!» – кричит Альвина: издалека протягивает трубку, у нее игривый вид, из чего Верещагин выводит, что звонит женщина, не исключено, что мама Тины – и сюда добралась! – но голос мужской, следовательно, Альвина на просто по личной женской симпатии к Верещагину улыбалась игриво, звонит главный инженер «Металлодетали». «Я насчет игрушки»,- говорит он. «А мы деньги уже перевели,- отвечает Верещагин.- На ваш счет в банк. Можете справиться у своего бухгалтера»,- он думает, «игрушкой» главный инженер фамильярно называет электронный микроскоп. «При чем тут бухгалтер? – удивляется главный инженер.- Я рассказал вашу идею внуку, он в восторге, пытался сделать – со звуком не выходит. Все получается великолепно, но воет, как голодный волк. Вы говорили, должна быть красивая мелодия…» – «Мало, что красивая,- отвечает Верещагин, он уже понял, о чем речь,- она должна еще и меняться в зависимости от скорости вращения».- «Так почему же воет? – спрашивает главный инженер.- Внук проковырял добавочные дырки, все равно воет. Только теперь как волчья стая. В зимнюю ночь».- «Дырки должны иметь строго определенные диаметры и просверлены под строго определенными углами,- отвечает Верещагин.- У меня где-то валяются расчеты. Может быть, я их найду».- «Может быть? – возмущается главный.- Не стыдно ли вам? Обязательно нужно найти! Вечером я позвоню вам домой».- «Лучше завтра утром»,- просит Верещагин. «Хорошо, утром,- уступает главный.- Хотя внук не любит волокиты. Он воет от нетерпения, как сирена». Верещагин кладет трубку.
«Нагреватель я вам ставлю импортный,- говорит Петя, когда Верещагин возвращается.- Он вам хоть четыре тыщи градусов даст, если, конечно, захотите». Петя сидит у печи на корточках и подмигивает Верещагину, тот понимает зачем. «Ты мне нагреватель импортный, а я тебе бутылку экспортной»,- шепчет он, наклоняясь к Петиной лысине. «Не достанете,- говорит Петя громко.- Деньги у вас есть, а связей нету».- «Связей нету? – восклицает обиженный Верещагин.- Да ты знаешь, какие у меня связи?» – и рассказывает о своих связях, которые так протяженны, что даже на бесконечно далекой Прекрасной Планете есть у него свои люди; например, сизый спрут с глазом, похожим на автомобильную покрышку. Петя хохочет,- вот за это он и любит Верещагина,- за чудаковатость и остроумие, хотя бутылку экспортной, конечно, не достанет.