ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
«Это же на сутки!» – прикидывает Верещагин и убеждает себя, что никакой беспринципности не будет, если отложить расправу с винтиком на завтра. Он снова принимается за узоры на кизиловом дереве, приемник лежит на подушке, разноцветные его кишки тянутся по всему дивану.
А кизиловое дерево как железо. В Древнем Шумере из него делали лемехи для плугов, Верещагин где-то читал об этом, приходится констатировать, что с тех времен древесина не помягчела – нож все время соскальзывает, норовит вонзиться в руку, один раз даже немножечко вонзается, выступившую капельку крови Верещагин слизывает молниеносным движением языка, как хамелеон божью коровку, ему некогда, он вырезает узенькую канавочку, сам еще не зная, началом какого рисунка эта канавочка будет, он попозже придумает, само придет в голову, как пить дать придет…
В этот момент он вдруг обнаруживает, что у
Верещагин бросает на диван мундштук, но нож не бросает, он пригодится ему на кухне, чтоб отрезать кусок масла для каши – вот и масло есть да еще сыр, черт возьми, полон дом еды, а он было приуныл, только времени мало, в этом вся беда,- он ставит на газ кастрюлю с водой и, пока она закипает, лихорадочно отвинчивает вторую плату, но там, оказывается, еще винт под ключ, а такого ключа у Верещагина нет, он бросает в воду овсяные хлопья, берет в рот мундштук – пожалуй, можно вывернуть зубы и челюсть, если не придерживать его руками, метровой почти длины – это кизиловое дерево как свинец, надо бы сточить больше, потоньше сделать; стенки мундштука, из кухни доносится громкий треск Верещагин мчится туда с мундштуком в наполовину вывороченных зубах,- это закипевшая вода с хлопьями вспенилась и побежала через край – огонь залит, газ с шипением рвется из мокрой форсунки, дым, вонь. Верещагин бежит к газовой заглушке, при этом его метровый мундштук натыкается на стену, хотя Верещагин чудовищно далек от нее, кизиловое дерево всаживается в глотку. «Что за проклятая жизнь!» – кричит Верещагин, и в этот момент в дверь звонят.
«Тину черт принес!» – догадывается Верещагин,- когда еще должна была прийти, он уже и ждать забыл (не пришла – и слава богу, без нее дел по горло), на тебе, явилась, как некстати,- он выдергивает из глотки мундштук бросает на пол, закрывает газовую заглушку, широким драчливым шагом идет в прихожую. Сейчас он задаст Тине трепку, наорет на нее как следует – не сумела прийти вовремя, значит, не приходи совсем, когда-нибудь в другой раз, конечно, он ее не впустит, ни секунды у него лишней, пусть обижается сколько ей угодно,- но не Тина, это Агонов пришел, нелегкая принесла, ведь сто раз говорилось ему: никаких посещений без предварительной телефонной договоренности, тысячу раз говорилось, но этот эгоист, себялюбец этот, Нарцисс престарелый, является когда взбредет в голову, по собственному соизволению, только со своими желаниями считается. «Я занят!»- кричит Верещагин. «Ерунда,- заявляет Агонов.- Я по важному делу, все ваши дела – тьфу по сравнению с тем, с которым пришел я».
Верещагин устал. К тому же он взвинчен. Садиться за повторные расчеты, которые он уже начинает любить сладкой и нежной любовью, в таком состоянии опасно. В таком состоянии любую ошибку не то что пропустишь – удвоишь! Нужно сбить темп, вернуть уму трезвость, остыть за отвлеченной беседой. «Входите»,- говорит Верещагин без дружелюбия. Он вводит Агонова в комнату, комкает кишки приемника, запихивает их в коробку,- паяльник пышет жаром, Верещагин его выключает и усаживает Агонова на диван.
«Итак! – говорит тот.- Вы, должно быть, слышали: сегодня ночью я создал новую теорию брака».- «Когда это, интересно, я мог слышать, если вы – сегодня ночью?» -замечает Верещагин. Он так устал, что руки его висят как плети. Он сидит в кресле, руки висят, голова покоится на плече, он готов слушать любую дребедень, у него не достанет сил перебить. «Я утром уже кое-кому рассказал,- говорит Агонов.- Но вы, конечно, не выходили на улицу. Вы уже старик, домосед, мне шестьдесят два, но я моложе вас. Все лучшие идеи явились мне на улице. Правда, эта, как я ее называю, теория нового супружеского взаимодействия, родилась в четырех стенах, ночью».
Он смотрит на Верещагина в ожидании, что тот заинтересованно вскинет голову, начнет спрашивать: новое взаимодействие? ах, как любопытно! побыстрее рассказывайте! Может, даже вскочит и в нетерпении забегает по комнате – этот непризнанный гений шестидесяти двух лет чувствует себя в жизни как футболист на поле: каждый его шаг должен быть отмечен, вызывать восторг или улюлюканье трибун, на которых сидит остальное человечество. Но Верещагин не только не вскакивает, он взгляда не поднимает, с чем Агонов мгновенно смиряется – способность безболезненно переходить от непомерных претензий к удовлетворению
«Брак! Брак! Брак! – кричит он; если Верещагин не проявляет восторга, то проявлять восторг будет он сам, он сам себе будет и игроком и трибунами.- Что вы знаете о браке? Парень полюбил девушку, девушка полюбила парня – а полюбила ли? – ладно, это потом, сейчас, допустим, ей кажется, что полюбила, он ведет ее в загс, они плодят детей, но что это за дети? Вы видели этих детей?»
«Видел»,- отвечает Верещагин. Он немного уже пришел в себя и берет в руки мундштук. Пока Агонов будет разглагольствовать, он прорежет свою канавку дальше, может быть, даже придумает, в какой узор она вплетется, не исключено, что успеет покрыть узорами половину мундштука: Агонов способен говорить страшно долго, это Верещагин знает по опыту предыдущих встреч и вот вонзает в каменную древесину нож, внезапно ощущая сильное желание немедленно засесть за повторные расчеты.
«Это очень плохие дети,- говорит Агонов,- потому что брак, принятый у людей, противоестествен,- в определенный момент развития, в трудную, так сказать, минуту истории человечество вынуждено было изобрести такую форму отношений, оно думало: на сто лет, нет, от силы на триста; временная, вынужденная мера, но идут тысячелетия, человечество увлеклось суетой и спешкой, оно позабыло о главном, и вот наступил критический срок – если форму брака срочно не изменить, человечество выродится в ближайшее столетие, это говорю вам я, Агонов, я это понял и первый бью в колокол,- бум, бум! тревога! – посмотрите на своих детей, это же ублюдки, срочно меняйте форму брака!»
«Минуточку»,- говорит Верещагин. Агонов вскидывает голову, он готов опровергнуть любое возражение, победная улыбка уже играет на его губах, но Верещагин бежит на кухню. Там он снова ставит на газ кастрюлю с недоваренной кашей, пламя над горелкой делает коротким, теперь варево не сбежит, вот так будет хорошо, он возвращается в комнату, мог бы и не возвращаться, Агонов излагает свою теорию громким криком; видно, хочет, чтоб слышали и соседи – с каждой своей новой теорией он стремится познакомить как можно больше людей; не имея возможности опубликовать, он старается хотя бы устно размножить ее, но это первый этап, второй же – Агонов начинает терзаться: его идеи знакомы слишком многим, кто-нибудь обязательно украдет, выдаст за свои.
Идея нового взаимодействия совсем свеженькая. Агонов кричит, еще не беспокоясь о возможном плагиате.
«Зачем нам дети, вы думали об этом? – кричит он. – Затем, чтоб они были лучше нас. Иначе – стоп! Зачем! К чертовой матери! Обязательно чтоб лучше, иначе никакого прогресса, все, что совершенствуется,- умирает, человечество не хочет совершенствоваться, оно но выстругать себе гроб…»
Не сколотить, а выстругать,- говорит Агонов, потому что сидящий перед ним Верещагин выстругивает мундштук, это Агонов видит своими выпученными на собеседника желтыми склеротическими белками, но что выстругивает Верещагин и зачем – об этом Агонов никогда не спросит, его интересуют только собственные идеи,- начни Верещагин сейчас откусывать от мундштука большие куски и жевать, Агонов не удивится, не остановит ход своих мыслей, он хоть и выпучил глаза, но, практически, Верещагина не видит, только сам процесс строгания как-то случайно проскользнул в его мозг, поэтому он и требует от человечества, чтоб оно выстругало себе гроб, если не намерено совершенствоваться, а не сколотило.
Он кричит, что по его в тиши ночей выношенной, точно рассчитанной, продуманной, не говоря уже о том, что явившейся в результате гениального озарения теории, любовь юных девушек к столь же юным юношам противоестественна, природа требует совсем другого, а именно: чтоб юные девушки влюблялись в пожилых мужчин. Выразив эту мысль, Агонов приосанивается, так как именно он и есть пожилой мужчина, и смотрит на Верещагина выжидательно, но Верещагин молчит, он строгает, работа продвигается медленно. «Мало того, что природа требует, они и сами этого хотят!» – убежденно кричит Агонов,- можно подумать, что у него отбою нет от юных прелестниц, что именно на основе личного опыта он и создал свою теорию. Правда, дальше он идет немного на попятный, говоря, что хотя да, они, эти юные девушки, испытывают инстинктивное влечение к людям пожилого возраста, но сами же, однако, и подавляют этот природный зов, ибо традиция – противоестественная, разумеется – считает подобную любовь постыдной, в результат чего лишенные возможности свободно любить пожилых мужчин, юные девушки любят их подсознательно, в сознательной своей практике заставляют себя влюбляться в постылых ровесников.