Деньги за путину
Шрифт:
Когда наконец кунгас рывком миновал «секретку», дель пошла как по маслу. На плашкоуте поджидали Анимподиста и Антонишина. Савелий поспешил первым ухватиться за одну из рукояток сачка, чтобы на сей раз остаться на кунгасе. Его позвал Антонишин, но Савелий сделал вид, что не расслышал. Тогда на плашкоут прыгнули Витек и Слава Фиалетов. Савелий облегченно вздохнул — тянуть сачок он все равно бы не смог.
Когда черпанули первый раз, Шелегеда задиристо крикнул Славе:
— Держи, капитан! Вон еще одно кольцо в нос плывет.
— Какое
— Рыбы тут, говорю, как раз на золотое кольцо твоей жене…
— А почему в нос? — обиделся Слава.
— Так на пальцах у нее уже места нету.
Зло пошутил бригадир.
— Не твое дело, — огрызнулся Фиалетов.
Славе чаще других случалось наведываться в город — все же свой транспорт. Он возвращался грустным и каждый раз подолгу молча сидел у входа в палатку.
Рыбаки знали причину его грусти, и за едой кто-нибудь обязательно интересовался:
— Ну что, Слава, опять мебели прибавилось?
Слава, казалось, только и ждал этого вопроса, простодушно выкладывал:
— Не, на сей раз проигрыватель. С двумя колонками. Японский. Пятьсот. Спрашиваю, где взяла деньги? Заняла, говорит, в конце путины расплатимся. А как расплатишься, если еще за кольцо должны и за мутоновую шубу?
— Ты хоть себе на штаны-то оставь, — вставлял кто-нибудь.
Фиалетов вздыхал и вяло ковырял вилкой в тарелке.
— На море б вернуться. Там хоть по семь месяцев не видишь ни дома, ни жены.
— Во, дожил! — разглагольствовал Витек. — Не, я повременю с женитьбой. Насмотрелся я на вас, семейных — один смех. Мне простор нужен, свобода. Вот ты скажи, — обращался он к Антонишину, — есть счастье в жизни? В семейной.
— У кого как, — немногословно отделывался Антонишин.
— А у тебя? — напирал Витек.
— У меня все нормально.
Витек безнадежно махал рукой:
— О мышах говорит — не остановишь, а по делу слово не выжмешь.
— Правильно, нечего об этом трепаться, — вставлял Шелегеда.
— А я думаю, — мечтательно говорил Савелий. — Семья — это великое дело. Все сообща, дети…
— Огород и корова, — вставил Витек, — страховка на всякий случай, полированный гарнитур и ковер на стене. Дача с полувидом на море, а потом два памятника из силикатного кирпича.
Антонишин чертыхался. Все смеялись. Просыпался Омельчук и спрашивал:
— О чем беседа?
— О семье и браке.
— Ясно. У холостяков одна тема на языке — бабы.
— Ты-то сам не сегодня завтра окольцуешься.
— Сначала кольцо на пальце, потом на шее, — хохмил Витек.
— Подожди, найдется и тебе колечко. Запищишь!
Анимподист не выдерживал и многозначительно произносил одно и то же:
— Разводов много.
Корецкий вздыхал и нравоучительно вещал:
— Жениться надо в сорок лет. Как раньше. Брать ее на все готовое… Не старше двадцати лет. Воспитать по своему нраву, подчинить. Никаких разводов не будет!
Савелий твердил свое:
— В сорок поздно. Чем раньше, тем лучше. Я хочу видеть своих детей взрослыми.
— Сам еще ребенок.
— Кто, я ребенок? — обижался Савелий. — Да в моем возрасте Гайдар полком командовал…
— То Гайдар.
— А, ну вас. Вам лишь бы языком ляскать.
Точку ставил мудрый Антонишин:
— Жизнь коротка. Надо все успеть, что отпущено нам. Женитесь, ребята. Мой вам совет.
Слава Фиалетов грустно поддакивал и добавлял без всякого энтузиазма:
— Все решают самые первые дни. Нет, самый первый час. Вернее даже, самые первые минуты до того, как бухнетесь в постель. А, ну вас… Пора на переборку. Опять мучиться с плашкоутом.
Савелий подумал, что из-за этого плашкоута он уже несколько дней не видел Илонку. А ведь она вот-вот должна уехать. Странная все же она. У него опять замирало сердце, он снова и снова видел ее ту, в густом красноватом свете, такую решительную и такую беспомощную.
К обеду опять сыпанул дождь, поднялся ветер. Похолодало. Антонишин мучился, чертыхаясь, возле дымящей печи. Корецкий раскладывал пасьянс. Витек «добивал» гитару, остальные валялись на нарах. Савелий первым заметил сквозь расплывающееся в дожде окно, что с правым садком невода неладно. Вышел из палатки. В углу невода равномерно качался, будто кивал, черный предмет, точнее, голова. Даже было видно, как опускаются и поднимаются из воды плечи и неподвижная согнутая рука.
— Ребята, человек в неводе!
Эти слова подняли всех враз. Шелегеда сдернул бинокль. Однако густая моросящая мгла смывала изображение.
— А ну, гладиаторы, кто смелый? Давай-ка ты, Витек, сплавай.
— Почему Витек, почему Витек? — вдруг обиделся Савелий. — Я первый заметил, я и пойду.
— Сиди, интеллигент, очки потеряешь, — улыбнулся Антонишин. — Позволь уж это нам.
Савелий сплюнул и даже сам удивился, откуда у него взялись такие слова:
— Ну, вы, шелупня, закройте свои хохотальники. Тоже мне, гладиаторы! Идите лучше грейтесь у печки.
Это понравилось. Не обиделся и Анимподист, только сказал:
— Молодец, хоть словам нормальным научишься здесь. А то все «пожалуйста», да «спасибо», да «с добрым утром…»
Савелий, натягивая на ходу куртку, скатился вниз и уже подтягивал лодку. Шелегеда, уловив момент, когда откатилась волна, прыгнул и схватился за весла. Рядом плюхнулся Савелий. Им пришлось грести против ветра. Волна высоко поднимала тяжелый нос, и когда он опускался, ветер холодных брызг с ног до головы окатывал гребцов. Перед входом в невод Савелий лег на нос и поймал оттяжку. По канату они добрались до правого садка. Черным предметом, так походившим на человека, оказалось полузатопленное огромное бревно. Приливная волна затащила его под садок, запутала в дели — может, и порвало.