Держава (том третий)
Шрифт:
— Устав постовой и караульной службы можно оставить, — выглянул в окно узнать — под охраной ли Мерседес. — Пахомыч с Власычем болтают и курят на посту, но на месте, — порадовался за налаженную дисциплину. — То же, что ли, Куприна почитать, — раздумывал он.
— Конечно почитайте, мон шер, а то всё похождения Ната Пинкертона читаете.
— Неправда. Генералы увлекаются произведением Сергея Лабужского «В аду страстей», — удивил домочадцев и особенно жену. — А до этого столичный генералитет зачитывался эротическим опусом Камилла Лемонье «Жизнь
«Надо прочесть, — отметил для себя Глеб. — Отец плохому не научит».
— Папа', — хрустел печеньем Аким. — Боевые генералы Маньчжурской армии поголовно увлекались юмористически–фривольным сборником «Кушетка». А Куропаткин, вместо отчётов, штудировал повесть «Флирт», из серии «Пикантная библиотека».
— Откуда тебе известно? — не поверил отец.
— Ординарец его поведал, — врал и не краснел Аким.
— А это ничего, что рядом женщины? — остудила горячий литературный диспут Ирина Аркадьевна, направив разговор в русло приличия: — Ну и что там такого в «Поединке», если автора следует вызывать на дуэль?
— Мама', во–первых, главный герой подпоручик Ромашов — ни к чему не приспособленный идеалист… Этакий современный Манилов. Службу провалил. В женщинах запутался. Не было у него любви, а было жалкое чувство жалкого человека.
— Браво! — захлопала в ладоши Ольга.
— На армию и так все плюют. Убедился, приехав в Петербург. Поддержите нас, офицеров… Мы ведь жизнь за Россию отдаём, — горячился Глеб, не замечая с какой гордостью и любовью глядит на него отец. — А нам — по морде! И кто? свой же брат. Бывший офицер. Ну не пошла у тебя служба… Ну не сошёлся с людьми… Ну подал в отставку… Зачем оплёвывать — то, что кому–то дорого… Я вызову его на поединок. Нет, на дуэль.
— Горький тоже Куприна похвалил, — сумела вставить Ольга.
— Этот певец босяков?! Великий авторитет, тоже мне. Нам бы этого нытика Ромашова в Маньчжурскую армию… Да по тылам противника…
— Или в штыковую, — поддержал младшего старший брат.
— …Вот там бы проявил себя либо человеком, либо вошью… Кто–то из писателей сказал, что от русского офицера должно пахнуть удалью, коньяком и дорогим одеколоном… А не тоской и унынием… Сразу видно, что Куприн — озлобленный и нервозный человек, поддающийся чужому влиянию. Модно сейчас порочить и чернить армию — будет чернить… Денежки за это хорошие платят, и почёт от либералов. Любишь циркачей, евреев и животных — о них и пиши! А не восхваляй японских шпионов: рыцарей, настоящих мужчин, ни то, что наши вояки. Господа! — поднял чашку с чаем. — За Русских Императорских Офицеров. За Армию, господа!
— Хорошо сказано, сынок. Пройдёмте в мой кабинет, ребята, дело для вас имеется…
— Шустовское дело, — хихикнула Ирина Аркадьевна. — Может, он про себя написал эти строки, — заразилась настроением сына: «Что бы ты, Митенька, делал, если бы стал царём? — «А ни хрена бы не делал, сидел бы на завалинке и лузгал семечки, а кто мимо идёт — в морду!» — Извините за выражение.
— Мать, ты меня иногда поражаешь! —
Дни катились за днями — лето имеет свойство быстро заканчиваться, и Глеб затосковал от безделья.
Единственным развлечением стала поездка в Москву, дабы оформить трёхмесячный, до 1-го ноября, отпуск по ранению.
У Натали тяжело болел отец, и времени на Глеба не оставалось. Из сестёр милосердия она уволилась, занимаясь лишь уходом за Константином Александровичем.
В Питере тоже одолевала скучища. Олег до 6 августа отбыл в Красносельский лагерь. Брат с Ольгой медовый месяц проводили, гоняя на авто.
В придачу ко всему, по ночам страдал бессонницей. Покрутившись с боку на бок, вставал и, шлёпая зелёными туфлями с красными помпонами — клюква, принимал на грудь стопарь заныканной с вечера водки.
«Если не спится, то можно спиться…» — придумал афоризм.
С утра, надев белый китель с орденами, решил прокатиться в пролётке, послав за оной Аполлона: «Поедешь с Архипом Александровичем, так мама' начнёт у него выведывать, где были и с кем встречались… Тормозили ли возле ресторации… Пусть мучается от тайны, покрытой мраком кожаного верха пролётки».
Накатавшись, за два квартала от дома отпустил извозчика, и не спеша, поматывая «клюквой» на рукояти шашки, пошёл пешком, дабы размять ноги.
Народа почти не было, кроме идущей на встречу темноволосой женщины в фетровой шляпе с поднятой вуалькой и в сером длинном пальто.
«Тепло, а она в пальто», — не успел подумать Глеб, как заметил револьвер в медленно поднимающейся руке.
«Ненавижу.., — шептала женщина, глядя на офицера в белом кителе с орденами. — Ненавижу.., — любовалась синими глазами мужчины. — Это Россия… Это её Бог… Убью его, не станет и России», — шептала чёрная женщина, поднимая дрожащей рукой револьвер.
Глеб остановился и спокойно, не понимая ещё, что может быть убит, поклонился, рассматривая эту худенькую, в очках, то ли курсистку, то ли гимназистку с короткими, чуть вьющимися чёрными волосами, чёрными глазами за круглой оправой очков, и отчего–то улыбнулся, глядя на прыгающий в её руке чёрный зрачок нагана.
Чтоб револьвер не дрожал, она обхватила рукоять другой рукой и целилась в лоб, но её смущали добрые синие глаза.
Улыбаясь, Глеб смотрел то на чёрный зрачок нагана, то на чёрные, бессмысленные как смерть, зрачки этой женщины.
Тонкая полосочка бесцветных губ что–то шептала, и ему послышалось: «Россия…», — а в руках трясся револьвер.
Он стоял неподвижно, глядел на неё синими глазами и улыбался.
— Ненавижу! — вскрикнула она нажав на курок, и закрыла глаза, вздрогнув от грохота выстрела. — Ненавижу! — увидела перед собой чуть побледневшее лицо, синие глаза и светлые, чуть колышущиеся от ветра волосы.
Пробитая пулей фуражка катилась по тротуару.
А он стоял и улыбался, глядя в чёрные её зрачки такими прекрасными синими глазами.