Десятый круг ада
Шрифт:
— Что будет сегодня интересного в вашей программе? — как любитель и ценитель музыки спросил Голльвицер.
— Интересного… — Осинский, работавший теперь в этом казино, многозначительно ухмыльнулся: — Самое интересное, пан полковник, песни в исполнении пани Насти. Она у нас раньше неизменно была первой на всех конкурсах…
Полковник даже привстал со стула от удивления:
— Вы еще и поете?! Мы с капитаном испытаем истинное удовольствие от вашего голоса…
Насте стало жарко. Петь для сборища пьяных фашистских головорезов? Если б кто раньше только намекнул ей об этом, она бы выцарапала тому глаза! А сейчас… сейчас надо петь. Петь ради выполнения задания Ефимчука. Умоляюще взглянула на Шмидта: может быть, он запротестует? Но капитан не возражал.
Настя вместе с сияющим Осинским вышла на подмостки и о чем-то зашепталась с руководителем джаза. Потом она подошла к краю сцены и смело посмотрела в мгновенно притихший зал.
«Что она собирается петь? — заволновался Шмидт. — Лучше бы не пускать ее с паном Осинским…»
Настя, к его немалому удивлению, запела на немецком языке песню-балладу из «Фауста», которую они часто по вечерам исполняли вместе.
Король жил в Фуле дальной,И кубок золотойХранил как дар прощальныйВозлюбленной одной…Шмидт занервничал, нечаянно опрокинул на скатерть бокал с вином. Гете, его любимый Гете, запрещен нацистами в Германии, а Настя, не зная того, поет здесь эту песню опального великого немецкого поэта. Как бы не взбунтовались нацисты, и тогда скандал.
Но зал точно вымер. Взгляды прикованы к освещенной цветными огнями певице. Красота этой юной славянки, ее нежный чарующий голос покорили всех.
…В тот миг, когда пучинойБыл кубок поглощен,Пришла ему кончина,И больше не пил он.Последние слова песни потонули в грохоте аплодисментов.
— Бис! Браво! Браво! Бис! — неслось со всех сторон.
Настя хотела убежать со сцены, но Осинский удорожал ее за руку, к всеобщей радости заставив исполнить еще одну песню.
Вторая песня, веселая, задорная, — ее Настя слышала в комнате Шмидта — еще больше понравилась публике. Напрасно Осинский пробовал удержать певицу, уговаривая снова спеть на «бис» для панов офицеров, Настя была неумолима. Раскрасневшаяся, взволнованная, она сошла в зал к поднявшемуся ей навстречу Шмидту.
— Настя, с твоей внешностью да с твоим голосом мы такое бы закрутили! Осыпались бы золотом! — не отставая от девушки, торопливо говорил Осинский. — Давай вместе работать. Не прогадаешь!
— Пошел вон, холоп! — холодно, с открытой неприязнью сказала она.
— Что?! — Осинский растерялся от неожиданности, но тут же быстро овладел собой. — Как ты смеешь так обращаться…
Шмидт не дал ему договорить, схватив за лацканы пиджака.
— Фрейлейн Настия смеет! — слегка встряхнул он испугавшегося Осинского. — Прочь от нее, паяц!
— Яволь, яволь, пан капитан! — поспешно закивал Осинский и скрылся за кулисами.
Настю окружили офицеры. Полковник Голльвицер разразился пространной напыщенной тирадой в адрес прехорошенькой представительницы прекрасной половины человечества. Шмидт с трудом дослушал и, извинившись перед командиром бригады, увел Настю танцевать.
— Как мне надоели здесь все, — прошептал он.
— А мне — вдвойне, — сдержанно засмеялась Настя..
— Вы сегодня удивительно прекрасны, фрейлейн. Вы божественны! Вы воплощение ангела, ниспосланного на землю самим господом богом.
Настя обиженно надула губы, часто заморгала длинными, загнутыми вверх ресницами.
— Не смейтесь, пожалуйста, герр капитан…
— Я вполне серьезно, — заверил Шмидт. — И называйте меня по имени. Просто Альберт.
— Хорошо, герр Альберт.
Шмидт отчаянно замотал головой.
— Без всякого герр, Настия! Альберт — и все!..
Возвращались они в Сосновичи в полночь. Впереди них ехал мотоцикл, а сзади грузовая машина с охраной. Шмидт осторожно положил свою ладонь на руку девушки. Настя не убрала руку, хотя ясно понимала, что Шмидт — гитлеровский офицер, враг ее Родины, советского народа, которого она ненавидит, презирает и которому будет беспощадно мстить за поруганную родную белорусскую землю.
17
Командир строительной бригады подполковник Рюдель приказал Циммерману выделить из своего отряда самых лучших плотников, маляров, каменщиков, штукатуров, жестянщиков, землекопов для ремонта заброшенного, особняка, находящегося километрах в десяти от Шварцвальда. Грузовые машины подъедут за рабочими утром. Ровно через неделю особняк должен быть готов к приему жены доктора Штайница фрау Эльзы и дочери фрейлейн Эрны, пожелавших провести лето в густых подберлинских лесах. Рюдель, зная придирчивость руководителя бактериологического центра, был уверен, что обер-лейтенант как никто лучше справится с щепетильным заданием, и доктор Штайниц и его семья останутся довольны своей летней резиденцией.
Циммерман раньше обычного зашел в свою контору, чтобы до вечернего приема сотников прикинуть объем работы и подобрать стоящих специалистов. До его слуха донесся шум в коридоре. Кто-то из сотников рвался к нему, а Фимка не пускал: еще почти полчаса оставалось до положенного времени. Шум не утихал, мешая сосредоточиться. Наконец Фимка открыл дверь.
— Сотник-айн рвется к вам, господин герр обер. Пускать али вышвырнуть вон? — осведомился он.
— Пусть войдет, — разрешил Циммерман, понимая, что просто так Лукашонок не станет нарушать строго установленный распорядок дня.
— Заходи, сотник-айн! — пригласил Фимка. — Только я предупреждаю, что обратно можешь вылететь с оторванной башкой. А пришивать к шее головы я еще не научился…
Взволнованный Лукашонок, не обращая внимания на хохот Фимки, прошел в кабинет и без разрешения сел на табуретку.
— Большая неприятность, Генрих Карлович, — оглянувшись на дверь, начал он. — Может произойти беда…
— Говорите. Нас никто не услышит. И поспокойнее, пожалуйста.
— Галю с кухни знаете? Такая хорошенькая?