Дети большого дома
Шрифт:
Всем запомнилась одна сцена, которая впоследствии стала предметом веселых шуток. На краю бруствера поднялся во весь рост гитлеровский офицер — безоружный, с окровавленным лицом. Потрясая в воздухе сжатыми кулаками, он кричал во все горло:
— Русс, здавайса!
Пленные потом рассказывали, что это был их капитан. Он побывал в Польше, во Франции, в Чехословакии, в Греции, участвовал во всех походах, затеянных фюрером. После французской операции фюрер лично наградил его железным крестом и пожал руку. Во время подъема на Эйфелеву башню он был
Теперь, потрясая в воздухе кулаками, он вопил:
— Русс, здавайса!
Капитану не пришлось третий раз повторить свои слова. Славин и Хачикян одновременно послали ему в ответ пулеметную очередь. Этим молодым парням неизвестна была биография фашистского капитана, они знали лишь одно — что нужно убить его во имя торжества жизни, и чем скорее, тем лучше Их огнем и был убит Вальтер Ландгрибен из Кенигсберга, наводивший ужас на все народы, — убит на простом холме русской земли, не достигавшем высоты маленькой башни.
Это был, собственно говоря, завершающий залп боя. Оставшиеся в живых гитлеровцы сдались в плен, выкрикивая:
— Гитлер капут!.. Гитлер капут!..
Уже начинало смеркаться, когда бой закончился. Было много убитых фашистов, некоторые сдались в плен.
Вторая по счету победа за день не радовала, однако, командира полка. Его угнетала неотвязная мысль о том, что в промежутке между батальонами и штабами целый день могла скрываться необнаруженная неприятельская рота.
При опросе пленных выяснилось, что, бросив танки в бой, гитлеровцы надеялись потеснить советские батальоны и заставить их отойти от линии обороны. А роте автоматчиков дано было задание создать в это время панику.
— Не получилось того, что мы предполагали! — заключил немецкий лейтенант. — Получилось то, чего не предполагали…
Проходя вдоль окопов, командир полка смотрел на трупы фашистов. Большинство лежало на спине, вперив застывшие глаза в небо. Другие упали ничком, вжавшись головой в землю.
Вечером в своем блиндаже, потягивая горячий чай, командир полка изучал при свете коптилки огромную карту, делая на ней пометки красным и зеленым карандашами.
Задумчиво посмотрев на комиссара, он проговорил:
— Бойцам за сегодняшнее надо дать ордена. А вот нам с вами придется держать ответ перед командованием. Нас обязательно спросят, как это случилось. Бойцы научились воевать. Научились многому и мы, но мастерства у нас еще мало. Многим из нас не хватает бдительности, часто еще мы ротозейничаем, как, например, сегодня… Но все же учимся воевать! А он прибегает к тем же авантюрам. Ничему не научился и ничего не хочет позабыть!..
В блиндаж вошел майор Кобуров. Он выглядел таким мрачным, каким, быть может, не был даже в дни осенних неудач.
Протягивая пакет командиру полка, майор дрожащими губами, словно сообщая весть о гибели всеми любимого человека, проговорил:
— Приказ об отступлении…
LXVI
В
«Надеюсь, что вы все живы-здоровы, мои дорогие. Обнимаю и целую всех крепко. Мой Мишутка, наверно, уже вырос и ждет папу. Ох, и стосковался я по сыночку! Но увидимся, как видно, не скоро, много еще предстоит работы. Не добиты еще фашисты. Если вы будете держаться крепко, не дадите горю и тоске перебороть себя, не сплохуем и мы!..» — писал в своем письме отец.
Он не знал, что Мишеньки уже нет, что бомбежкой разрушен их дом. Ему казалось, что в родном городе и дома ничего не изменилось со времени его отъезда.
Вера Тарасовна заплакала, читая письмо мужа. Но после этого на ее печальном лице появился проблеск жизни. И мать и дочь глубоко переживали радость, доставленную письмом, однако каждая из них выражала ее по-своему. Шура словно стряхнула с себя овладевшую ею апатию, суетилась вокруг матери, то и дело бросалась обнимать ее. Вера Тарасовна оставалась такой же сдержанно-спокойной, только изменился взгляд, изменилось скорбное выражение глаз. Когда Шура обнимала и целовала ее, Вера Тарасовна похлопывала дочку по щеке и говорила: «Какой ты еще ребенок, Шура!..»
Но Шура не была ребенком. Просто ее характер во многом отличался от характера матери, и эту-то разницу Вера Тарасовна принимала за особенность возраста, за неизжитые еще ребяческие черты.
— Ты бы лучше села и написала ответ отцу и Коле! — укорила она Шуру через несколько часов после получения письма, когда после большой радости наступило душевное спокойствие.
Шура послушалась и села писать, но не два, а три письма — отцу, Коле и Ираклию — и сейчас же отнесла их на почту. Там же ей вручили письмо от брата, в котором он сообщал, что Ираклий ранен и находится в санбате.
Вначале Шура как будто спокойно приняла эту весть. Но когда она вышла из почтамта, то знойное летнее солнце, видневшиеся вдали луга, склонившиеся над рекой ивы — все, на что падал взор, казалось ей овеянным грустью. Только сейчас она ясно почувствовала, что любит Ираклия. А он в эту минуту, может быть, страдает от боли в ранах… Да, она любит Ираклия и должна увидеть его во что бы то ни стало!
Вернувшись домой, Шура так твердо сообщила матери о своем желании, что Вера Тарасовна не стала возражать. Узнав от знакомых бойцов, что медсанбат находится в селе Архангел, Шура решила добраться туда пешком. Дорога была ей знакома — там жила одна из ее подруг, у которой Шура раньше часто гостила. Разыщет Марину, и они вдвоем пойдут в санбат.