Дети большого дома
Шрифт:
Ни Седа, ни ее хозяева еще не спали. Дочь хозяйки читала вслух какую-то книгу, а мать и Седа слушали.
Все очень обрадовались Минасу.
— А у меня есть для тебя письма, отец, сегодня получили! — воскликнула Седа, доставая маленький голубой конверт. — От Акопика!
— От кого письмо? — спросила хозяйка.
— От его сына, Вера Тарасовна, — объяснила Седа. — Мы с ним на одном курсе учились в университете. Теперь он в армии. Замечательный парень!
Минас погрузился в чтение письма, прислушиваясь,
Он забыл, обо всем, кроме сына. Только Акопик был сейчас перед глазами Минаса, только его слова звучали в душе.
Были забыты неприятности сегодняшнего вечера и даже то, что на свете существует Сархошев и Фрося Глушко с матерью.
Минас кончил читать и со счастливым лицом повернулся к Седе.
— Тебя и Аргама упоминает, кланяется вам. Он орден Красной Звезды получил.
— Что ты говоришь?! Дай-ка взглянуть.
Седа вырвала у Минаса письмо и быстро пробежала его глазами.
— Утром же напишу ему, поздравлю!
— Напиши, Седа-джан, обязательно напиши.
Хозяйки разделяли радость Минаса.
— Видишь, Шура, хоть и далеко война от их края, а тоже на фронте отец и сын, — обратилась к дочери Вера Тарасовна.
Зашел разговор об обычаях разных народов, о национальных костюмах, даже о блюдах.
Беседа затянулась допоздна. Минас собрался уходить.
— Вы где ночуете? — поинтересовалась Вера Тарасовна.
— У Глушко, — ответил Минас.
Вера Тарасовна обменялась с Шурой многозначительным взглядом. Минас не заметил этого.
— Но, откровенно говоря, не хочется мне там оставаться, переберусь в хату к своим бойцам, — прибавил он.
— Что, хозяйки не угодили? — слегка улыбнулась Вера Тарасовна, снова взглянув на дочь.
— Да нет, тесновато у них, — схитрил Минас.
— А если честно говорить? — улыбалась Вера Тарасовна.
Было ясно, что о семье Глушко идет недобрая молва.
— Не нравятся они мне, — признался Меликян.
— Оставайтесь-ка вы у нас, — предложила Вера Тарасовна. — У нас в доме мужчин нет, вот и будете нам защитником.
Минас нерешительно посмотрел на девушек.
— Оставайтесь! — поддержала просьбу матери и Шура. — А то еще станете плохо думать об украинских семьях!
— Почему?
— Очень просто. Раз вы попали к Глушко…
Шура и Седа легли вместе, освободив вторую кровать для Минаса. Когда свет был уже потушен, Седа спросила:
— Когда увидишь снова Аргама, отец?
— Завтра увижу, как только в полк пойду.
Шура тоже задала вопрос:
— А Ираклия Микаберидзе вы не знаете?
— Очень хорошо знаю. Он брат нашего комиссара, очень хороший парень!
— Передайте ему привет от меня.
— Очень хорошо, ваши приказания будут выполнены.
— Мы не приказываем, а просим, —
Обнявшись, как сестры, они думали о двух молодых бойцах: Седа — о своем Аргаме, а Шура — об Ираклии Микаберидзе, который с недавних пор занимал ее мысли.
Было уже поздно. Девушки притворились спящими, но ни одна, ни другая не могли заснуть. А в это время на берегу замерзшего, занесенного снегом Северного Донца, в холодной землянке, думали и говорили о них двое молодых бойцов.
XXXII
Сквозь глинистый пол блиндажа проступали все время подпочвенные воды. Бойцы спали на зеленых еловых ветках, в несколько рядов настланных поверх досок на полу землянки. Коптилка, сооруженная из гильзы мелкокалиберного снаряда, уже догорала. То и дело кто-нибудь из бойцов, достав из шапки иголку, начинал ковырять фитилек. Лица товарищей на несколько мгновений освещались, потом опять тонули в полутьме, и снова обитатели землянки только слышали, но не видели друг друга.
Маленький металлический бидон был превращен в печку. Никто уже не помнил, что первоначально он предназначался для хранения керосина или бензина. Теперь он выполнял свои новые обязанности старательно и безропотно. Сверху была пробита дыра для трубы, сбоку вырезано широкое отверстие для дров. Круглые бока этой печки часто накалялись докрасна, сжигая прислоненные к ним для просушки валенки и наполняя землянку удушливым чадом паленой шерсти.
Коптилка потрескивала — видимо, в ней кончался керосин. Но вот огонек затрепетал и погас, окончательно похоронив во тьме землянку.
Эюб Гамидов все подкладывал да подкладывал дрова в печку. Сырые чурки не разгорались, а словно «кипели»: сперва на них таял лед, потом с шипением начинала выступать вода.
Когда времянка накалялась, Эюб, обхватив руками колени, начинал вполголоса напевать свои карабахские «баяти», напоминавшие ему цветущие склоны родных гор с утопающими в облаках вершинами.
Через щели между бревнами наката и от земляных стен тянуло злой стужей. Достаточно было времянке на несколько минут остаться без подтопки, как стены покрывались белым бархатом изморози.
Эюб подтапливал железную печку, чтоб поддержать тепло в темной земляной норе. Глаза молодого азербайджанца были закрыты, но он не спал. Эюб грезил наяву о чудесной весне на берегу Геок-гела, о залитых солнцем горах, о пламенеющих цветами горных лугах. Песни Хагани звучали в его душе, а газеллы Низами рождали тоску по любви.
Эюб подбросил в печку поленьев и улегся на еловые ветки, примостив голову на вещевой мешок. Отлетели мечты, утихла тоска. В эту минуту Эюбу казалось, что нет на свете более уютного места, чем эта землянка, и не может быть подушки мягче его вещевого мешка. Его начал одолевать сон.