Дети большого дома
Шрифт:
— Если вам не спится, последите немножко за печкой, я посплю полчаса, — попросил се Ираклия и Аргама.
— Спи, спи, мы последим, — заверил его Аргам.
Одолеваемый усталостью, Эюб предвкушал радости отдыха. Он был в том блаженном настроении, когда всем хочется сделать приятное. Сказав Аргаму по-азербайджански: — Сах ол, азиз кардашым! [7] — он сразу уснул.
Печка снова «закипела». Аргаму и Ираклию было не до сна в эту ночь.
— Проверяю себя и убеждаюсь, что влюблен! — говорил Ираклий. — Кажется мне, что всегда искал
7
Будь здоров, дорогой мой брат!
Аргам с глубоким сочувствием слушал друга.
— Что правда, то правда, ты влюблен, — согласился он с Ираклием. — Раз твои объяснения хромают с точки зрения логики, значит ты действительно влюблен. И Шура вполне этого стоит, если только…
— Если только что? — встревожился Ираклий.
— Если ты не опоздал.
Ираклий в темноте улыбнулся и сощурил глаза.
— Вовсе не обязательно, чтоб у всех красивых девушек сердце было занято уже с пятнадцати лет.
— Ей-то уже двадцать — двадцать один.
— Даже в этом случае возможны исключения.
— И ты уверен, что Шура именно такое исключение?
Не отвечая Аргаму, Ираклий продолжал:
— Если бы все было так, как ты говоришь, значит нельзя было бы полюбить ни одну взрослую девушку, считая, что у нее уже кто-то есть. Что значит поздно? Чепуха!
Аргам пожалел о том, что растревожил товарища, и решил вывернуться.
— Да я и сам знал чудесных девушек, которые влюблялись только по окончании института, в двадцать два— двадцать три года!
— Вот видишь, а ты говорил — поздно!
— Не думай об этом, Ираклий, и будь решительнее, это главное.
— Можешь не беспокоиться. Но чему я рад, так это тому, что Седа у них остановилась. Просто замечательно это получилось! Говоришь, они подружились? Ну, значит твоя Седа и вправду хорошая девушка.
Аргам снисходительно улыбнулся.
— А я на том же основании думаю, что Шура хорошая девушка, раз Седа подружилась с нею.
Оба рассмеялись.
— Они хорошие, да и мы с тобой неплохие парни. Нет, ты только представь себе: война уже кончилась, враг побежден, я живу в Кутаиси с Шурой. Дом, дети, то-се… мирная жизнь и работа… А ты — в Ереване, женат на Седе. Оба мы уже в летах. Портянки и вещевые мешки уже стали далеким воспоминанием. И вдруг встречаемся семьями на каком-нибудь морском курорте. Представляешь, сколько будет радости? Шура и Седа кинутся обнимать друг друга. Представляешь себе всякие женские восклицания и излияния стосковавшихся подруг? Обнимемся и мы с тобой и начнем вспоминать Кочубеевские леса, танковые атаки фашистов, городок Вовчу. Припомним и эту землянку… Никогда всего этого не забыть!
Ираклий умолк. Аргам слышал его учащенное дыхание.
Дверь землянки распахнулась, с воем и свистом ворвался холодный ветер.
— Вот так темень! — воскликнул Бурденко, захлопнув за собой дверь. — Я сейчас, друзья, освещу вам жизнь настоящей лампой со стеклом,
И землянка действительно осветилась непривычно ярким светом. Гамидов проснулся, почувствовав, что стало холодно, и вышел наколоть дров. Вскоре в землянке стало и светло и тепло.
— Откуда лампу раздобыл? — спросил Ираклий.
— Расторопного хозяина не спрашивают — откуда, — отшутился Бурденко. — А вот мамаше твоей премного благодарны! — прибавил он, поглаживая рукой шелковистую шерсть варежек. — На дворе мороз трещит, за тридцать градусов перевалило, а в варежках и легко и тепло, да и рукавицы на них удобно натягивать.
И он указал на свои огромные из козьей шкуры рукавицы.
— Ох, и мороз же! Вот дрожит-то, наверно, фашист. Напишу твоей мамаше, поблагодарю ее. И как это угадала она, что надо бойцам?
Вспомнилась станция Навтлуг и высокая грузинка с большими горячими глазами, которая ласкала их теплым материнским взглядом, вручая каждому по паре таких перчаток.
— Мудрая женщина твоя мать, Ираклий! — повторил Микола.
Он повернулся к Эюбу:
— Ай да Гамидов, раскалил-таки печку! Тебя, брат, хоть каждый день дежурным назначай. Надо же наконец выдвигать людей по их способностям… Ты, Г амидов, здорово по этой части продвинешься, а что касается нас — то, как на Украине говорят, хай нам буде плохо! Я, брат, и за тебя согласен драться, лишь бы ты всегда печку топил.
— Нет, кардаш, кто воду Геок-гела пил, тот другого человека за себя драться не заставит! — покачал головой Гамидов. — Знаешь, есть такие слова: «Если человек медведя боится, в лес не идет». Ты сам лучше меня печку топишь, таланта не прячь… Лучше вместо тебя я фашистов колотить буду, а ты каждый день печку топи, свой талант показывай.
— Эге, в карман за словом не лезет, — подмигнул Микола. — Нет уж, кардаш, давай все вместе делать будем. Завтра мой черед печку топить.
— Очень нетерпеливо ждешь, да?
Товарищи захохотали.
— Ловко отшил! — одобрил Мусраилов.
Снаружи завывали предрассветная вьюга, ветер забирался в землянку через дверные щели. Печка опять накалилась докрасна. Проснувшиеся бойцы присаживались к ней. Аргам тихо запел только что ставшую известной на фронте песенку:
Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега, До тебя мне дойти не легко, А до смерти — четыре шага…Остальные дружно подхватили:
Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови…— Хорошая песня, ничего не скажешь! — похвалил Микола. — Только зачем о смерти поминать? Мы и так хорошо с нею знакомы, — еще и в песне о ней петь?!
Аргам горячо возразил:
— Наоборот, когда сознаешь, что смерть близка, всего в четырех шагах, — то подтягиваешься, чтоб отбросить ее подальше! И неужели не правда это, что счастье у многих заплутало?
— Тоже правильные слова! — одобрил Микола. — Но мы-то разве плохие поэты? Вот не пишем только… Пожалуйста, гляди — вот тебе и поэзия!