Дети большого дома
Шрифт:
Двое пленных упали.
Красноармейцы приказали уцелевшим немцам двигаться в сторону от заминированного участка.
— Ну и чудо! — произнес Каро. — Их собственная мина под их же ногами разорвалась, а наши уцелели!
Начинало морозить. На востоке уже поблескивали звезды. Один из двух немцев, подорвавшихся на мине, был еще жив, но, очевидно, тяжело ранен. Когда остальные пленные с конвоем отошли уже далеко, раненый, очнувшись, стал горестно взывать:
— Пауль, Пауль!.. О Пауль!..
Его голос отчетливо слышался в морозном воздухе,
— Рус, о рус!
Немец все кричал, а вокруг уже никого не было.
— Поделом тебе! — хмуро проговорил Каро.
— Через час-два замерзнет, — с сожалением заметил Аршакян.
— Шагайте быстрей, товарищ старший политрук, уже темнеет! — торопил его Каро.
Они пошли уже не нагибаясь. А вслед им несся вопль гитлеровского солдата.
Желая выглядеть в глазах старшего политрука безжалостным к врагу, Каро, слушая крики раненого, говорил:
— Спросить бы тебя — кто виноват, кто тебя сюда звал, где твой дом, твоя семья?
Но именно мысль, что у этого умирающего были дом, семья, удручала Каро. Он жалел его как человек человека.
Голос раненого уже слабел, угасал.
— Вот и блиндаж старшего лейтенанта Малышева, товарищ старший политрук! — указал Каро на груду битого кирпича. — Надо спуститься внутрь. Мы в двухстах метрах от врага. В тех вот домах уже они.
Перед тем как спуститься в блиндаж комбата, Тигран оглядел смутные очертания леса, ясное звездное небо.
— Ну и мороз же! — прошептал он и прислушался.
Каро понял, к чему прислушивается старший политрук.
— Еще слышно, — сказал он. — А все равно мне не жалко!
— Однако уже затихает.
Целый сноп ракет вдруг упал прямо против них, некоторые даже задели кирпичи.
— Скорей спускайтесь в погреб, товарищ старший политрук! — заволновался Каро.
Протиснувшись в узкую дверь, Тигран сперва никого не узнал — так темно было в погребе. Кто-то приветствовал его.
Он узнал Степана Малышева. Когда Тигран стягивал перчатки, мягкая женская ладонь дотронулась до его правой руки.
— Товарищ старший политрук!
— А, и ты здесь, Зулалян!
При каждой встрече с Анник или Седой Тигран от души радовался. Он вспоминал мирные дни, бурные споры и звонкий смех девушек в шумных коридорах университета во время перерывов.
— Куда ни пойду — всюду ты! — заметил Тигран. — А со мной Каро. Видишь?
— Ну, его-то я всегда вижу! — с притворным равнодушием отозвалась девушка и радостно добавила: — А вы знаете, что Аргама наградили?
— Знаю, знаю!
Словно вдруг вспомнив что-то, Аршакян быстро взял телефонную трубку.
— Какой у Кобурова шифр, Малышев?
Узнав условный номер, он связался с начальником штаба полка.
— Здравствуйте, товарищ шестьдесят семь! Говорит Аршакян. К северо-востоку от Малышева, у сожженного хутора, на минном поле подорвался пленный немец. Прошу подобрать его и перебросить в санчасть. Ах, уже? Ну вот и хорошо! Да, хочу остаться
Опустив трубку, старший политрук весело оглянулся на Каро.
— Подорвавшегося на минах, оказывается, уже подобрали.
Каро улыбнулся. Видно было, что на душе у него стало легче.
Глаза пришедших постепенно привыкли к темноте.
Бойцы потеснились, давая место старшему политруку. Самодельная коптилка тускло освещала их лица.
— Ну, как идут дела? — спросил Аршакян.
Малышев спокойно ответил:
— Да ничего, воюем понемножку.
— Некогда заниматься филологией, да? — пошутил Аршакян, намекая на довоенные литературные стремления Малышева.
— Иногда и находим время, — ответил Малышев. — Вот как раз до вашего прихода старший сержант Зулалян читала стихотворения. Она из Вовчи книжку стихов Леси Украинки привезла. Хороший лирик.
— Знаком, — кивнул Аршакян, — хорошая поэтесса! А гитлеровцы не беспокоят? Не мешают лирикой заниматься?
— Ну как же! А что им еще делать? Время-то мы всегда нашли бы. Вот с книгами у нас очень плохо, товарищ старший политрук! Может быть, вы что-нибудь придумаете? Стихотворения Леси Украинки зачитали чуть ли не до дыр. Нельзя ли достать «Тихий Дон» или «Войну и мир»?
Послышалась продолжительная трескотня пулеметов.
— Наши стреляют! — заметил Малышев и подошел к телефону. — Что такое? — переспросил он. — Противник плохо себя ведет? Как? Ну, так стреляйте, не давайте подобраться! Если у них ордена, значит надо к нам перетащить.
Положив трубку, Малышев объяснил старшему политруку, что со вчерашнего дня между нашими и немецкими позициями остается двое фашистов.
— Гитлеровцы пытались нас атаковать — мы их отбросили. Трупы, валявшиеся у их позиций, они утащили к себе, а двое раненых остались посредине между нами и ими. (Командир роты сообщает, что оба с орденами, днем в бинокль ясно было видно. Потому гитлеровцы беспокоятся. Мы хотели этих раненых захватить, пока они еще живы были. А фашисты открыли сильный огонь, не дали нам приблизиться, но и сами их к себе не взяли…
Тигран смотрел на блестевшие при желтоватом свете глаза старшего лейтенанта Малышева, на его небритое лицо и удивлялся тому, как может измениться человек за два-три месяца.
В первый раз он внимательно рассмотрел Малышева в день отступления, когда они встретились с неприятельской колонной и вступили с нею в бой. На рассвете, после разгрома немецкого батальона, Тигран взглянул на раненого командира, с которым они вместе дрались, и увидел юношу с тонким лицом и мягкими руками. Оказалось, что до войны он был студентом литературного факультета. Малышев был всего на два или три года старше Аргама и Kapo, на которых старший политрук до последнего времени смотрел как на детей. И трех месяцев не прошло со времени ночного боя, а теперь перед Тиграном словно иной человек, словно не тот молодой лейтенант Малышев, а кто-то другой или же Малышев, постаревший лет на десять.