Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Будда уезжает. А меньше чем через неделю, им тоже придет пора возвращаться — каникулы заканчиваются.
Поезд тронулся. Миха смотрит на друга. Будда улыбается. Ни у кого больше не было такой улыбки. Потом мальчик подносит к губам руки, будто играет на флейте — последнее предостережение. Странно, но Миха запомнит его именно таким.
— Да поняли мы все про твою флейту! — кричит ему вдогонку Икс. — Давай, короче, пока!
— Это моя флейта! — важно поправляет Джонсон.
Теперь Будда корчит веселые рожицы и показывает им на прощание язык.
— Сам такой! — орет Джонсон, пытаясь перекричать стук вагонных колес.
И Миха вдруг вздрагивает. Только что совершенно отчетливо внутри себя Миха слышал голос Будды. Невзирая на гул вокзала и на то, что люди, в общем-то, не умеют говорить с высунутым языком. Тихо и очень отчетливо прозвучали слова, заставившие Плюшу вздрогнуть:
— Миха, не ходи туда! Не ходите в немецкий дом!
Почему они выбрали для повторного визита в немецкий дом именно тот день, когда уехал Будда, в общем-то, понятно. Просто ничего другого не оставалось. Теперь они были убеждены, что не особо-то ошибаются те, кто почитает старуху за ведьму. И забрать фотографию из мрачного логова стало необходимым.
Раз в неделю на пустующем ипподроме за городом устраивалось нечто вроде ярмарки. Рыночный или, как говорили местные, «базарный» день. Старуха ошивалась там до вечера: людская толчея — ее стихия. Там ей было чем поживиться, попрошайничая и устраивая свои истерические шоу. Старуха жадно жрала человеческие эмоции, а насмехавшиеся над ней торговцы и зеваки отыгрывали сценарий как по нотам. Дом будет пустым — следующего такого удачного дня им уже не представится, скоро уезжать.
И дом, и фотография (томящаяся в черной башне зачарованная королева) словно околдовали их. Причем Икс всерьез намеревался выяснить насчет порно, и как все это устроено; он единственный из всех даже мысли не допускал, что порно происходило у него в голове. Джонсон тоже кое-что видел, был напуган, но еще больше заинтригован. Лишь Миха, а главное — Будда, позволили себе робкие предположения о том, чем на самом деле мог бы являться дом, построенный немецкими военнопленными.
В ночь, когда они выслеживали Таню, а Икса покусали собаки, Будда кое-что видел. Миха об этом знал, и они вдвоем решили пока не говорить остальным. В комнате мамы Мии, за столом, освещенным тусклым желтым электричеством, сидели гости. Одной из них была утонувшая девочка, та, которую спасти не удалось, дочь папаши-картежника. Но был и еще один гость. Именно его присутствие они решили сохранить в тайне. Полгода назад этот человек умер в «Жигулях-копейке», задохнувшись выхлопными газами в собственном гараже. Им был отец Икса. Он поднял голову и посмотрел на окно, по ту сторону которого прильнул к стеклу Будда. Взгляд его был пустым, и тени лежали на бесцветном лице; он разомкнул обескровленные губы — изо рта его вышло дымное облачко. Будда вздрогнул, а лица гостей растянулись в тусклых ухмылках. Потом умерший полгода назад поманил Будду указательным пальцем и заговорил: из его горла выходили клокочущие, треснувшие звуки. Они были отвратительны, но Будда слушал их, словно загипнотизированный. Звуки стали уплотняться, внутри них образовалось пространство, в которое с шершавым трением стали проникать все более различимые обрывки слов; фрагменты речи искали друг друга, словно шестеренки механических часов, и наконец Будда услышал:
— Иди к нам, вкусный мальчик. Иди сюда. Ешь ее хлеб.
Теперь они все смотрели на него:
— Ее хлеб. Скоро ты будешь с нами. Есть ее хлеб.
И как только Будда осознал, что понимает их, все начало меняться. Они перестали выглядеть как киношные зомби или восставшие из могил, словно струйка воды изо рта утопленницы или облачко дыма были лишь неудачной шуткой. На щеках утонувшей девочки появился румянец, мокрые сосульки волос превратились в пушистую копну; она стала красивой, опасно красивой, как обещание. Лицо отца Икса разгладилось, алкогольная угрюмость, озлобленные морщины и вечная затравленность — все это стало исчезать без следа; он поднялся изза стола, гордо расправив плечи и повернув красиво посаженную голову, что придало ему сходства с героем вестерна или древним царем, вышедшим на поле последней битвы. Тускло освещенная комнатка превратилась в огромную залу, убранную мириадами горящих свечей, и где-то в бесконечной глубине этой залы, полной гостей, находилась громадная каменная богиня, хозяйка, которой пришел срок ожить. Как только маленький мальчик, недостающая часть, загадка, обещание подлинности и полноценности, вкусит, отведает, начнет есть Ее хлеб. Хлеб Великой Матери, давно уже рождающей этот мир без участия Неба; неба, где когда-то подлинное солнце озаряло сыновей Отца солнечной кровью...
Стекло подо лбом Будды подалось вперед, а гости бесконечной залы теперь смотрели на него со спокойной радостью. Сейчас, еще чуть-чуть, стекло продавится, и окно распахнется. И Будда откликнется на зов дома, пойдет к ним; прямо сейчас пойдет вкусить, отведать, есть Ее хлеб...
И тогда залаяли собаки. Икс с водосточной трубой в обнимку полетел на землю. Икс, с его несравненным в то лето умением притягивать неприятности. И наваждение прошло.
Миха-Лимонад сглотнул, не сводя взгляда с того, кого принял за продавца машин. И снова вспомнил: вот они сидят, два мальчика, Плюша и Будда, на берегу моря. Плюша изумлен. Да что там, у него рот раскрыт от шока, вызванного рассказом Будды. И как только Плюша немного успокаивается, он, хлопая глазами, выговаривает в лицо другу:
— Слушай... ну, ты, конечно, словил самого безумного глюка.
Теперь и у Будды глаза хлопают. Они так растеряны, что начинают смеяться. Оба. В общем-то, и не пытаясь, скрыть нервные интонации. Прекрасно понимая, что, возможно, не было все это только глюком.
Волна накатывает на берег. Миха-Плюша поднимает голову. На утесе над морем висит немецкий дом. И даже в это солнечное утро черные окна дома кажутся пустыми глазницами.
— Это всего лишь неодушевленное строение, — пробует взбодриться Миха. — Дом: четыре стены и крыша.
«Неодушевленное» — это они сейчас проходят в школе. Только это не совсем так. И Плюша вздрагивает.
(что не совсем так?)
В черных пустых окнах-глазницах он почти видит что-то. Тоже глюк, только теперь свой? В пустых глазницах дома тусклым лиловым огоньком светится неведомая, жуткая жизнь. Дом смотрит, наблюдает за ними, зовет. И ждет, ждет...
Словил самого безумного глюка
Миха-Лимонад все еще смотрел на того, кто сидел рядом. Он задал вопрос и теперь ждал ответа. Наконец тот пошевелился:
— До сих пор у тебя была правильная позиция, — голос ночного гостя теперь уже почти не был скрипучим, — не задавать лишних вопросов, а полагаться лишь на свою интуицию. И тут, — он поморщился, — « ты мертвый...»
Миха молчал. И тот продолжил:
— Видишь ли, у нас с тобой разный понятийный аппарат. И конвергенции двух... к-хе, не то чтобы мироощущений или там культурных доминаций, а к-хе... Тот, кто продал тебе эту машину... Он зовет меня Лже-Дмитрием. Не, а, каков гусь? И считает себя сумасшедшим. Хотя я всего лишь его внутренний голос, только... — И он постучал костяшками пальцев по торпеде, пародируя свой недавний жест, — освободившийся от деспотического каркаса.
— Не поспеваю за твоей мыслью.
— Не злись. По-другому объяснить еще сложнее.
Миха пожал плечами:
— Если ты и дальше собираешься паясничать, мы напрасно тратим время.
— Время тратить невозможно. Это оно нас тратит.
Миха поморщился:
— Непонятно объясняю?
— А ведь я прав насчет самого безумного глюка, — перебил гость. — Ты до этого самого момента был в сомнениях, как именно все вышло тогда. Знал, но... поверить невозможно, да? Требования знания и веры расходятся. Забавно. И в общем-то, до сих пор проблемы с достоверностью: галлюциноз — нет, реальность — а, может, авария на Рублевке со смертельным исходом и последние видения? Живет, живет вся эта паническая мешанинка в голове, где-то скраешку. Живет червячочек сомнения в чистоте идентификации, да? Интересное дело, я тебе сообщу: толстозадый постмодерн-то ненавидим, но где же это эллинистское начало? Где последние воины-поэты? Для которых нет такой смехотворной паники, не существует экзистенциальных страхов, ведь смерть — лишь следующая метаморфоза? Не существует гипотетического завтра и меняющегося вчера, а есть только «Здесь и Сейчас», четкое, лихое и повторяющееся, как рекламный телевизионный слоган.