Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Шерсть у кота встала дыбом. Он зашипел, непроизвольно выпустил когти, и, коротко взвизгнув, ошалело метнулся прочь.
Только для незримых автобанов
Миха-Лимонад смотрел на кота. Сам не ведая почему, он проследил за всем, что происходило с несчастным животным, прекрасно понимая, что заставило кота ретироваться. В каком-то смысле, он ему даже немножко позавидовал.
А несколько ранее Миха-Лимонад словно провалился в сон. В краткий, всего на мгновение. И что-то увидел. Нечто очень важное, может, и не совсем сон. А когда открыл глаза, оказалось, он попрежнему за рулем, и обрывки то ли яви, то ли сновидения еще тают в салоне.
Бумер стоял, припаркованный к обочине в самом конце Кутузовского проспекта, и мигал включенной аварийкой. Как он здесь оказался? Вот тебе на: они действительно въехали в город по Можайске — безумный голос не врал. И тут Миха вспомнил, что натворил обладатель этого голоса у поста ГАИ, и решил, что для всяких там «вот тебе на!» и прочих выражений удивления уже несколько поздновато.
Он лишь смотрел на облезлого дворового кота. Затем разлепил неожиданно ссохшиеся губы:
(где я был все это время?)
Только для незримых автобанов. Только для блуждающих комет.
—Томкэт, — собственный голос показался ему незнакомым, словно шестеренки звуковых регистров и окружающего пространства были не совсем подогнаны друг к другу. — Даже для тебя это место плохое, — проговорил он, глядя на удирающего кота. — Ничего — скоро все исправится.
Словно давая себе последнюю коротенькую передышку, Миха-Лимонад проследил за всеми манипуляциями испуганного животного, прежде чем перевести взгляд на того, кто сидел рядом с ним.
Возможно, многое из того, что случилось в давно отцветший летний день, когда на море разыгрался страшный шторм, можно было бы списать на тепловой или солнечный удар. Или на нервное перенапряжение тех минут, когда водолазы искали утонувших девочек. Или еще на что-нибудь. Если бы... не потрясающий результат. Подлинное чудо, как определили бы сейчас в каком-нибудь бульварном романе. И если бы голос Будды, перебиваемый ворчливым речитативом, слышал один лишь Джонсон. Никогда, ни до, ни после этого с ними ничего подобного не происходило. Джонсон подозревал, что у Михи с Иксом дела обстояли таким же образом.
Как выяснилось, здесь он чуточку ошибался. А волна, действительно, была огромной.
«Ввиду штормового предупреждения, купание в море запрещено!» — неслось из радиорубки спасателей. — «Немедленно выйти из воды!».
Еще были старенькие шлягеры группы Slade и «Новый поворот» — свежайший хит «Машины времени». Видимо, кто-то из радистов был помешан на тех и на других. А в пенной полосе прибоя, где волны с грохотом обрушивались на берег, плескались курортники.
“How does it feel?”— вопрошал Slade.
«Покинуть воду!» — грозным ритуалом, перебивая музыку, взывали спасатели.
«Nobody’s fool”, — пронзительным фальцетом доказывал Slade.
— Никто не дурак, — куражисто вторил им Джонсон и с лихим безрассудством несся навстречу громадному водяному валу.
А в тени навеса папаша-картежник азартно швырял фишки, приговаривая: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!».
А потом все очень быстро изменилось: девочки утонули.
Джонсон опускает руку в карман, там пакетик с кешью. Он отправляет орешки в рот, он жует их; он снова слышит этот ворчливый речитатив, словно прошедшие годы и расстояния стираются о шершавые грани слова — имени, лиловой жилкой пульсирующего в его висках — «Шамхат». Ворчливый речитатив, как сердцебиение, как повеление крови застыть, остановиться или двигаться дальше; лиловый речитатив-сердцебиение и тихий ясный голос Будды.
Солнечное пятно. В нем тень — тяжелая, нависшая над пляжем гранитная лестница уходит вверх к белым колоннам. Сбоку дверь с табличкой «Медпункт», красный крест и еще плакаты о правилах безопасности на воде. Сегодня эти правила были нарушены самым роковым образом.
Никто не видит, как двое мальчиков подходят к дверям медпункта. Джонсон не очень понимает, зачем друзья делают это — только что спасатели отнесли туда утонувшую девочку, да так и оставили лежать одну, накрыв лицо белой простыней. Вторую девочку обезумевший от горя папаша-картежник теперь не выпускает из рук, и Джонсон почему-то злится на него из-за этого.
А потом Будда быстро заходит в медпункт.
— Миха! Встань на двери, — слышится его торопливая, но твердая просьба, — и никого сюда не пускай. Что бы ни случилось.
— Хорошо, — неуверенный ответ.
Что они задумали? Похоже, Миха сам не в курсе, и когда Джонсон с Иксом подходят, он шепчет:
— Подождите.
— Что там? — беспокойно спрашивает Джонсон. — Что вы делаете? Сейчас спасатели вернутся!
Джонсон хочет сказать что-то еще, но Миха лишь испуганно пожимает плечами.
— Не знаю. Он велел не входить.
И Джонсон замолкает.
Орехи кешью, их маслянистый вкус; он проглатывает смоченную слюной жижицу; он смотрит на улицу и коротко вздыхает, на лбу и переносице появляется тревожная складка, но на краешках губ играет тихая светлая улыбка:
— Это было так здорово! — шепчут губы.
<