Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
«Есть другие трассы, — невозмутимо объявил голос Бумера. — Воспользуемся ими и въедем в город, где никто не ждет. Например, по Можайскому шоссе».
— Что за туфта! — Миха вдруг обозлился, не заметив, что заговорил вслух. Видимо, шок постепенно отпускал. Пора было действовать. По крайней мере, хоть что-то предпринимать. Неважно, бред это или явь. Неважно, что там: сине-красные таблетки или еще что-то более чудовищное — все потом. Будем решать поэтапно. По мере поступления проблем. Во-первых, конечно, надо отсюда валить — Миха еще раз окинул взглядом место побоища и мигающие огни милицейских сирен. — Разбираться с источником его галлюцинаций никто
— Хорошая метафора, — похвалил голос.
— Это не метафора! — огрызнулся Миха. Вот он и вступил в этот безумный диалог. Отлично. Просто великолепно! Осталось только выяснить, кто твой собеседник.
— ... и достаточно точная, — голос продолжал звучать спокойно. — Мы проедем с другойстороны. С изнанки.
— Что?
— Думаю, тебе должны быть знакомы эти пути. По крайней мере, в детстве ты о них знал.
— При чем тут... — Миха замолчал.
— Наверное, ты уже все понял. К нашему обоюдному интересу. В детстве выназывали эти пути незримыми автобанами.
Меньше чем через полминуты патрульный наряд был на месте. Глазам предстала удивительная картина: безжалостное ночное побоище. Но... какое-то странное побоище. Крупный государственный чиновник, — охраняемое лицо, — из-за которого в том числе весь переполох, жив, здоров и невредим. Вероятна лишь легкая контузия, чем и объясняются странности поведения: завидев вновь прибывших Николаенко капризно сложил губы и изрек, обращаясь неизвестно к кому:
— О-о! Видал? Явились-незапылились! — а потом запел внезапно сочным густым басом, указывая на патруль, чем вызвал тихую оторопь у блюстителей порядка. — Люди гибнут за-а мета-а-алл! Люди гибнут за-а мета-а-алл!.. Бабла не будет! Точка.
— Что здесь произошло, лейтенант? — спросили у Свириденко, который также не спешил с докладом. — Ау! Лейтенант! — У него провели рукой перед глазами.
Свириденко заморгал, затем весомо ответил (правда, его коллегам пришлось подозрительно переглянуться и понимающе покивать друг другу):
— Вэ-вэ-вэ-дэд-драйверз— точка-ру.
И лейтенант ДПС мечтательно улыбнулся.
Эту эмоцию тут же подхватил Николаенко. Он радостно засмеялся и, подмигивая сконфуженным блюстителям порядка, посоветовал:
— Пишите оперу! Может, чего поймете, безмозглые, в презренном металле — подлинном агенте солнца на земле! А?
И снова начал тыкать пальцем в сгущение тьмы, теперь уже развеивающееся, куда некоторое время назад в страшную, но пощадившую их ночь сгинул черный Бумер.
17. Две утонувшие девочки (Некоторые способности Будды)
Вряд ли слово «развод» в детстве Джонсона имело решающее значение. Ели только в самом начале, когда маленький Игорек не очень понимал, что оно значит. Слово «развод» было шершавым и пугающим, оно темным лиловым облаком витало по дому, высасывая силы из всех, кого касалось. Тогда мамочка сильно менялась: пугающий «развод» превращал ее в огромную бездвижную куклу, и мамочка сидела на краешке дефицитного румынского дивана, глядя прямо перед собой. В никуда. У нее даже голос менялся. Он становился чужим и бесцветным, как и все в доме, и от этого сердечко маленького Игорька
Скорее всего, детство Джонсона было счастливым. Все же он рос в ГДР, самой процветающей стране советского блока. Джинсы, жвачка, виниловые диски — всего этого завались, грех жаловаться. Когда семья вернулась в Союз, Джонсон поначалу даже недоумевал: в ГДР полным полна коробочка, а в самой лучшей и могущественной державе мира — шаром покати. Недоумевал недолго — он всегда был позитивно настроенным, а главное, смышленым мальчиком.
«Развод» вернулся в дом уже в Союзе, но скандалы родителей теперь перестали пугать, а скорее раздражали. Джонсон устал от этой бесконечной свары. И твердо решил, что десять раз подумает, прежде чем жениться. Позже, вспоминая эти, в общем-то, беззаботные дни, Джонсон подумал, что тот крупный кучерявый мальчик, которым он был, вовсе не догадывался, что усталая ненависть может цементировать человеческие отношения прочнее многих других вещей.
Уже в Союзе, в один из таких дней, когда слушать скандаливших родителей стало невыносимо, Джонсон попытался было остановить их.
— Все из-за тебя! — накинулась на него мамочка. — Вместо того чтобы защитить мать, ты поддакиваешь ему! Зад лижешь... Ничего, когда-нибудь поймешь, что мать одна, да поздно будет!
Джонсон прикусил губу. Такое случалось не впервые: то он плохо смотрит за маленьким братишкой, то из-за них, неблагодарных детей, она вынуждена жить с «этим ничтожеством», а то, оказывается, во всем вообще виноват Джонсон — он вечно ходил за мамочкой хвостом, лез в их с отцом постель, испугавшись теней за окнами, был всегда между ними, — словом, вмешивался. Вмешивался.Это слово, как выяснилось, застряло в голове Игорька с детства вместе со словом «развод», когда оно еще было витающим в доме темно-лиловым облаком.
В тот день, крикнув в сердцах «дураки!», Джонсон выскочил на лестницу, хлопнув дверью. От обиды и гнева все внутри кипело.
— Ну, конечно, конечно, беги, когда все уже наделал! — понеслось ему вслед. Джонсон вздрогнул: он не мог поверить, что голос мамочки может быть таким истеричным. Фатер, как Джонсон называл отца, по большей части молчал, но вот и его баритон сорвался в визгливый крик.
Джонсон тяжело вздохнул.
Вмешиваешься
И тут он услышал чуть смущенное:
— Привет.
Джонсон обернулся. На лестнице, на верхнем пролете, сидел худенький светловолосый мальчик в джинсовом костюмчике цвета «индиго»; он держал руки на коленях и приветливо улыбался. Хоть голос его прозвучал смущенно, смотрел мальчик прямо и открыто.
— Здорово, — отозвался Джонсон. Попытался бодро помахать рукой и сам смутился, краснея за родителей.
Мальчик понимающе кивнул и доброжелательно пояснил:
— А я вот ключи забыл. Приходится куковать на лестнице.
— А-а, — протянул Джонсон. — Бывает.
— Знаешь, извини, что невольно подслушал. — Незнакомый мальчик мотнул головой на дверь Джонсоновой квартиры, где скандал разгорался с новой силой. — Но... твоей вины в этом нет.
— Ты о чем? — сконфузился Джонсон.
— Еще раз извини.
Светловолосый мальчик, казалось, теперь был смущен еще больше:
— Это она из страха говорит. Но ты ни в чем не виноват. И на самом деле она так не считает. Я думаю, твоя мама любит тебя. И папа тоже.