Дети Шини

Ида Мартин

Я долго гадала эту ерунду, потому что уже вообще плохо соображала, выдвигала разные глупые предположения, и Амелин постоянно шутил над ними и надо мной.

В конце концов, совсем запутавшись и устав смеяться, я потребовала рассказать мне ответ. Оказалось, что когда этот мужик жил на необитаемом острове, то под видом чаек его друг скормил ему его пропавшую жену. Так что, случайно раскрыв истину, он был шокирован и покончил с собой.

– Хочешь, чтобы мы съели Герасимова?
– к этому

моменту я допила всё его вино и была готова смеяться над всем подряд.

– Зачем Герасимова?
– сказал Амелин.
– Можешь съесть меня. Жаль, что здесь нет крыс или летучих мышей, под их видом могла бы скормить меня и Герасимову.

– Фу, мерзко.

– Это просто так кажется. Стереотип. Говорят, человеческое мясо похоже на свинину. Хочешь, попробуй, - он поднес к моему лицу ладонь.
– Я ничем таким не болен. Честно.

– Придурок!
– я с силой пихнула его так, что он чуть было, не свалился со стола.

– Раз так, - сам спрыгнул вниз и потянул меня за ногу.
– Тогда я съем тебя.

И мы стали гоняться друг за другом и просто беситься в кромешной темноте, потому что фонарик остался в бильярдной. Не знаю, откуда ещё силы взялись. А когда, наконец, нервное напряжение начало спадать, обессилев, свалились на старый диван в комнате с Килиманджаро.

В голове был уже сплошной туман, а в глазах пелена. И мне вдруг стало страшно любопытно, как мы умрем. Будем ли постепенно худеть, а потом заснем навсегда? Или, если пить всё время вино, то можно ещё продержаться какое-то время. Хотя Амелину это всё равно не поможет, потому что от вина он умрет ещё быстрее. О чем я его так прямо и спросила.

Но он сначала ничего не ответил, как обычно делал, когда ему не нравились вопросы. Вместо этого взял мои руки в свои и принялся растирать мне пальцы, точно это отвлекало его от плохих мыслей. А когда я настойчиво повторила вопрос, неожиданно запел. Тихо, хорошо и печально.

"Никому не доверяй наших самых страшных тайн. Никому не говори, как мы умрем. Мы лежим на облаках, а внизу бежит река. Нам вернули наши пули все сполна".

И вдруг, происшедшее с нами мне перестало казаться фильмом. Ведь, люди, с которыми случается нечто плохое, никогда не ждут плохого, они всегда думают, что это не их история, что самолет не упадет, корабль доплывет, а кирпич из окна свалится не на их голову. Всё, конечно, бывает, но только с кем-то другим.

Однако пропавшие Дети Шини и в самом деле стали пропавшими. И просто мы были маленькими и беспомощными. Так хотели сбежать от своей необъяснимой тоски, слабости и неприкаянности, что в итоге добежали.

"Когда я умру - я стану ветром и буду жить над твоей крышей", - вкладывая всю душу, запела я, чувствуя себя совсем пьяной и едва сдерживая слёзы.

– Только не это, - воскликнул

Амелин в ужасе и попытался зажать мне рот.
– Тоня, ты желаешь мне самой мучительной смерти?

Но мне действительно было настолько тоскливо и горько, что только песня могла выразить эту невероятную, щемящую безысходность в моей душе, так что остановить меня в этом страстном эмоциональном порыве, вряд ли у кого-нибудь получилось бы.

"Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем, И всё равно меня будешь выше",- с чувством продолжила я, отдирая его руку.

– Ах так, - с вызовом заявил он и громко, мстительно запел в ответ: "I gotta bulletproof heart. You gotta hollow point smile".

Отвратительное, рубленное, деревенское произношение, и если бы кто-то специально пытался так исковеркать английские слова, то у него никогда бы так убийственно не получилось. Как металлом по стеклу.

Я закрыла уши ладонями и почти закричала: "Только ты не будь пока солнцем, слышишь, я буду петь тебе песни с крыш".

Тогда он тоже заткнул уши и закричал в ответ: "We had our run away scarves, Got a photograph dream on the getaway mile".

И мы, вероятно, около часа так орали всё подряд, кто, что помнил, потому что у меня потом сильно разболелась голова и я, признав, что проиграла, всего на мгновение прикрыла глаза и тут же задремала.

Но когда раздался отдаленный протяжный бой часов в гостиной, обозначая условную связь с внешним миром и разрывая мою голову на сотни крошечных болезненных частей, я как будто бы проснулась.

Амелин сидел возле стены на корточках, сгорбившись и, нагнувшись вперед, пристально изучал свою ладонь, светлые пряди таинственно сияли в тусклом свете лежащего возле ног фонарика.

В другой руке он сжимал что-то блестящее и острое. И только я успела подумать, что это, наверное, осколок стекла, как он неожиданно, быстрым резким движением, полоснул себе им по раскрытой ладони и тут прижался к ней губами. А потом медленно поднял на меня глаза, и понял, что я всё видела.

– Что ты делаешь?
– я явно охрипла, то ли от песен, то ли от вина, то ли от холода.

Но он по-прежнему смотрел, не говоря ни слова и не отрываясь от руки.

Его глаза были темнее всего подземельного мрака и страшнее самых жутких теней.

Меня затошнило:

– Ты пьешь кровь?

Он кивнул и, вероятно, это был новый виток сна, всё реальное стало нереальным, а нереальное - реальным.

– Это так ты это делаешь? Ещё один шрам от боли?

– Это шрам на память о тебе, - издевательски ответил он, оторвавшись от руки.

– Но ты пьешь кровь!