Дети Шини
Шрифт:
– Ну.
– Из-за него, между прочим. Ну, то есть как бы из-за него. Родила и стала инвалидом. В общем, Якушин уверен, что из-за него. И вся его семья так считает. И папаша, и брат. У них с братом одиннадцать лет разница. И они Сане постоянно рассказывают, как им раньше хорошо было, пока он не родился. Если честно, я бы тоже напрягался. Мой отец хоть и бесится, но я знаю, что любит.
– Это тебе Якушин прямо так сам и рассказал?
–
Но Якушин попросил вернуть, а потом сказал мне, что его мама раньше тоже играла в театре и была хорошей актрисой. И что его отец увидел её на сцене во время спектакля и влюбился. Ну и слово за слово, начал про все их семейные дела рассказывать.
Про брата, который в свои тридцать диссер защитил, и которым родители жутко гордятся, потому что он умный и серьёзный.
Про то, что они постоянно удивляются, как в семье могут быть такие разные дети, про то, что у них действительно с братом ничего общего, из-за возраста и из-за того, что старший его недолюбливает.
Потому что с самого детства винит в том, что стало с матерью. А отец, хоть этого не говорит, но тоже так думает. Якушин один раз краем уха даже слышал, как тот говорил с кем-то по телефону и сказал, что если бы Люся сделала тогда аборт, то всё сложилось бы по-другому.
Короче, я так понял, что Якушин сильно запаривается тем, что не может ничего исправить, вот и сходит с ума по-своему. Теперь же ко всему этому добавилась ещё и Кристина. Но я тебе ничего не рассказывал. Договорились?
– Конечно.
Мне стало очень грустно и жалко Якушина, ведь на самом деле он же ни в чем не виноват, и родители должны понимать это. Он вообще, может быть, в сто раз лучше своего брата и отца вместе взятых.
И тут я вдруг поняла, что имела в виду Кристина, когда жалела его, и почему он тогда стал на неё ругаться. А ещё, почему он так старательно ухаживает за матерью и мне стало ещё тоскливее.
Наконец, Амелин принес керамзит, и мы смогли пройти в следующую комнату, но за ней коридор неожиданно закончился.
Вернулись к "Килиманджаро", чтобы обследовать правую сторону. Но Герасимов со словами "скоро приду" вмиг исчез вместе с фонариком, и нам пришлось его несколько минут ждать. Поставили свечку на пол, сели в разные концы дивана.
Я думала о Якушине, а Амелин слушал свою музыку и шепотом подпевал "We were never alive, and we won't be born again. But I'll never survive with dead memories in my heart". И этот беспросветный трагизм просто добивал. Как сейчас такое можно было слушать? После всего, что случилось, находясь в таком отчаянном положении?
Я
И это вышло у него так показушно, словно я какой-то там вредный доставучий родитель, который бесконечно пилит и выносит мозг нравоучениями. Очень неприятное отношение. Да и с какой стати?
Попыталась прояснить ситуацию, сказав, что в голове не укладывается, как он мог не рассказать мне про Петрова. Но он молчал.
А потом добавила, что всегда знала, что никому верить нельзя и что кругом одни подлецы. И что вся их компания: Настя, Петров и он сам, моральные уроды. И что он вообще не имеет права изображать из себя обиженного, и что если бы мы не были заперты здесь, то я никогда больше в жизни с ним не заговорила.
Но он всё равно молчал, и это пренебрежительное игнорирование просто убивало.
Среди нас двоих пострадавшей стороной определенно была я, и именно я имела право не разговаривать.
Но даже на замечание о том, куда подевалось его бурное красноречие, он отвечать не стал, только поднялся с явным намерением свалить.
– Не вздумай уйти, - предупредила я.
– Я не могу оставаться одна.
Он сел обратно и снова назло врубил "Dead visions in your name, Dead fingers in my veins, Dead memories in my heart!".
И только тогда до меня дошло, что это было демонстративное исполнение моего приказа "заткнуться".
Герасимов вернулся, бросил на пол рюкзак, достал из кармана бутылку вина и, как бы оправдываясь, сказал:
– Я устал и жрать хочу.
– А ты не думай, - неожиданно у Амелина прорезался голос.
– Лучше представь, что ты сыт, и при любой мысли о еде тебя просто воротит.
– Как я могу представить, что сыт, если у меня уже желудок прилипает к спине?
– Ты, Герасимов, на диетах никогда не сидел, - сказала я.
– Настя может и три дня на питьевой просидеть.
Амелин как-то невесело усмехнулся:
– Мила тоже может. Три дня. На питьевой. Так что не волнуйся, Герасимов, вина у нас тут хоть отбавляй.
Мы пошли дальше, и Герасимов, видимо, выпил всю бутылку, потому что его голос стал громче и оживленнее, а слова резче и грубее.
В восьмой комнате нам попалась страшная, вбитая в стену цепь и он сказал, что вот именно на такую цепь посадил бы Амелина, чтобы изолировать от приличного общества.