Дети Шини

Ида Мартин

Самоубийство на почве личных отношений между потерпевшим и обвиняемым не может быть поставлено последнему в вину, если не будет установлено, что самоубийство явилось результатом жестокого или иного подобного обращения обвиняемого с потерпевшим.

Выслушав его, мы не разговаривали друг с другом около часа.

Каждый думал о своём, я, например, о том, почему мы не озадачились этим вопросом раньше.

Ведь никакой вины нашей не было, и доказать её никто бы не смог. Даже если полиция влезла бы

в нашу переписку с Линор, то они бы сразу увидели, что там всё нормально. В конце концов, мы тоже могли заявить, что нас оклеветали. А вместо этого, поджав хвосты, сбежали, точно действительно были виноваты. Просто поддались шумихе в Интернете и, если бы не разгневанная толпа и истерия, то вполне могли бы сопротивляться.

С каждым последующим днем, голод ощущался всё сильнее. Марков сократил дневной паек до самого минимума. Ложка гречки утром, на обед половник супа из одной консервной банки на два дня, на ужин ещё две ложки гречки, которая стремительно подходила к концу. Так, что вскоре мы думали только о еде и разговаривали о еде, и засыпали с мыслями о ней. Даже Сёмина.

В конечном счете, стало ясно, что если мы немедленно не очнемся, и не сделаем хоть что-нибудь, то со дня на день придется сдаваться в полицию. Так, что нам пришлось всем вместе, не сговариваясь, просить Якушина снова начать "напрягаться", и хотя бы попытаться съездить в ближайшую деревню.

Мы сидели в столовой за длинным овальным не застеленным столом с исцарапанной полировкой, перед каждым стояла уже пустая тарелка с едва заметными следами гречки, но по общей сосредоточенности, витавшей в воздухе, и выражению большинства лиц, сбор больше напоминал военный совет, нежели ужин.

Хрустальная люстра высоко под потолком сияла чересчур празднично и весело, а воющий в оконных щелях ветер, напротив, пугал и рождал чувство безысходности.

Выслушав наши неловкие призывы к действию, Якушин, сидевший в торце стола, потупился, озадаченно покачал головой, а потом сказал, что если мы действительно готовы прислушаться к его мнению, то пора начать думать об охоте. И это его заявление сразу же вызвало ярый протест и бурю обсуждений. Особенно почему-то задело Маркова.

– Где-то я уже такое встречал, - он прилежно сложил руки перед собой, точно за партой, но гневный, рассеянный взгляд подслеповатых глаз был вызывающе направлен в сторону Якушина.
– Предлагаешь охотиться на свиней, отрезать им головы и вешать на столбы?

– Да, да, - обрадованно подхватил Амелин, привычным движением подтягивая рукава свитера, отчего бурые полосы шрамов всё время оголялись и невольно притягивали всеобщий взор.
– Бей свинью, глотку режь, выпусти кровь.

– Что?
– ужаснулась Сёмина. До этого момента она внимательно разглядывала свои ногти, но услышав про "бей" и "режь" испуганно вскинула глаза.

– Всё начинается со свиней, - через весь стол громко шепнул ей Амелин, лукаво поглядывая на Якушина и одновременно медленно сползая со стула вниз.

В ответ Якушин посмотрел на него так, словно только заметил:

– А ты вообще лучше помалкивай. От

тебя толку, как от козла молока.

– Да разве я против?
– Амелин быстро и, как будто даже заинтересованно, вернулся в нормальное положение.
– Я готов охотиться. Только расскажи, как ловить и кого? Потому что резать я, пожалуй, лучше тебя умею.

Он один усмехнулся своей шутке, и повисла неловкая пауза.

– Это они о "Повелителе мух", - аккуратно пояснила я Насте, чтобы она не паниковала.
– Там мальчишки на остров попали необитаемый, ну и..., и перессорились все.

– Глупости, - фыркнула Сёмина.
– Мы ведь не на острове.

– Природа у всех одна, - Маркова буквально распирало от желания поспорить.

И слово за слово он всё-таки втянул Якушина, потом и остальных в этот странный спор, упрямо утверждая, что затевать охоту ни в коем случае нельзя, потому что подобный шаг снимет с нас всякий "моральный контроль", и, начав с зайцев, мы перекинемся друг на друга. Его слова звучали дико и как-то очень страшно.

Словно он говорил не про нас, а про кого-то другого, чужого и дикого, кого-то злого, жестокого и кровожадного.

– Но мы же не животные, - в конце концов, подхватила я, хотя тоже не была рада тому, что нам придется кого-то убивать.
– У нас мозги есть.

– Ерунда, - произнес в волнении Марков, оттягивая ворот пуловера, похоже, в прохладной столовой ему стало уже жарко.
– Всем известно, что человек - это животное, пускай и разумное. Всё построено на инстинктах: борьба за место под солнцем, секс и жажда власти. В точности, как у животных.

– Животное не может управлять своими инстинктами,- сказал Якушин, после некоторого молчания, - а человек может.

– И человек не может управлять, только тупо контролировать, - не сдавался Марков.

– Не цепляйся к словам, - одернул его Якушин.

– Это не цепляние, а реальный факт. Предположим, мы будем вынуждены остаться тут до самого лета. А жратва на всех закончится уже через неделю, максимум две. И как ты думаешь, как будут разворачиваться события? А я тебе скажу. От голода не подохнет только самый сильный самец и его самка. Остальные в пролете. И всё это будет тянуться долго и мучительно. И лишь потому, что мы можем "контролировать" свои инстинкты - этого не произошло сразу.

Пока Марков это говорил, мы все немного недоуменно переглядывались, точно ища в глазах друг друга опровержение этим страшным злым словам, словно стоило только допустить подобное, как мы стремительно полетим в бездонную пропасть.

Все кроме Амелина, который, задрав голову, беспечно разглядывал сияющую люстру.

– Всё ясно, - Петров тихонько из-под стола выудил камеру и, включив, аккуратно положил рядом с собой, мы так привыкли к ней, что уже не обращали никакого внимания.
– Марков чует, что без очков он тут не самый сильный самец. И последняя банка тушенки достанется не ему. Я, кстати, тоже не претендую.