Дети смотрителей слонов
Шрифт:
— Я слышала, что разыскивают ваших родителей, — говорит. Анафлабия Бордерруд. — Мне очень жаль.
Из-под стола доносится ворчание Баскера. Он, конечно же, чувствует, как епископ переживает из-за пропажи наших родителей, но неприятнее всего ей то, что из-за этого пришлось отправиться на Финё, который для неё вовсе не Гран-Канария Дании, а что-то среднее между Алькатрасом и Новой Гвинеей — Богом забытое место, населённое каторжниками, охотниками за головами и их потомством. Это-то и обижает Баскера, поэтому он и недоволен.
— А как так получилось, — спрашивает
Мы сохраняем полное спокойствие. Но на самом деле вопрос производит глубокое впечатление на Тильте и на нас с Баскером.
Вопрос этот она задаёт вовсе не потому, что считает наше заключение в корне неправильным: будь её воля, на окнах были бы ещё и решётки, а вокруг разгуливали бы ротвейлеры. Она не понимает, почему мы оказались именно в «Большой горе». И нам становится ясно, что полиция и Бодиль не всё ей рассказали.
И тут Тильте наклоняется над столом, к епископу и Вере-секретарю. Вера ещё не совсем старая, ей, наверное, лет тридцать, и взгляд её твёрд, как скорлупа грецкого ореха. Тильте понижает голос и шепчет женщинам:
— Я тут навещаю Питера.
— Он что, наркоман? — шепчет епископ в ответ.
Она думает, что шепчет. Но голос её, очевидно, разрабатывался в больших, неотапливаемых церквях с высокими сводами, и даже когда она, как сейчас, старается говорить тихо, звучание его наводит на мысль о том, что, возможно, она использует ту самую технику, которая применялась в Новом Завете, когда надо было воскрешать мёртвых.
Тильте кивает. Её лицо абсолютно серьёзно.
— За ним ещё и всякие правонарушения, — сообщает она.
Епископ и секретарь ничуть не удивлены. Для них это сообщение вовсе не неожиданность. Не то что для меня. Я на время теряю способность действовать.
— Разве сюда помещают детей до шестнадцати? — спрашивает епископ.
Слов Тильте уже почти не разобрать.
— В особых случаях, — отвечает она. — Когда речь идёт о тяжёлой зависимости. В тяжких преступлениях…
Епископ кивает.
— Если посмотреть на то, что этому предшествовало, — говорит она, — то это не удивительно.
Секретарь Вера кивает. Её это тоже не удивляет.
— Я думала, — говорит епископ, — что воспользуюсь возможностью, раз уж я тут, и загляну ненадолго к вам. Но полиция заперла дом. И опечатала.
Она ещё больше понижает голос. До уровня выступления на стадионе.
— Я хотела посмотреть, не оставили ли ваши родители каких-нибудь следов. Каких-нибудь намёков на своё местонахождение. Чтобы я могла связаться с ними. Чтобы разрешить всё это без вмешательства полиции.
Людям, которые всерьёз задумываются над жизнью, хорошо известно, что великие неожиданности имеют обыкновение прибывать пачками — если, конечно, пачка может прибывать.
Ещё до того, как я приступил к перевариванию той лжи, которую Тильте только что наплела обо мне, я не то чтобы был ошарашен, а чувствовал себя польщённым тем, что нахожусь рядом с двумя великими стратегами. Очевидно, что епископ хочет добиться того, чего ей удалось добиться в прошлый раз: она хочет избежать скандала. Чтобы понять, как это можно сделать, она хочет осмотреть наш дом.
Тильте тоже этого хочет. Но по другой причине.
Епископ Бордерруд бросает взгляд на часы, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Дверь в комнату открывается, и чей-то голос произносит:
— Ага! Ну и ну! Какое удивительное стечение обстоятельств!
Не знаю, знакомо ли вам имя философа Ницше. Сам я должен признать, что у нас в седьмом классе городской школы Финё его пока что не проходили, и, может быть, это и хорошо. Во всяком случае, если судить по фотографии на первой странице его книги, которую мы с Тильте нашли в библиотеке. На этой фотографии у Ницше усы похожи на метёлку для смахивания пыли, а выражение глаз наводит на мысль о том, что парень он, может, и гениальный, но не всякий день ему так повезёт, что он сумеет застегнуть брюки.
Мужчина, стоящий в дверях, как две капли воды похож на Ницше, с той лишь разницей, что усы у него белые и голова гладкая как яйцо, так что кажется, что у Господа Бога не осталось ни одного волоска, когда он закончил делать усы.
— Ага, — говорит он. — Что я вижу? Знакомые лица.
Мы с Тильте и Баскером встаём. Тильте приседает, я кланяюсь, а Баскер начинает рычать, так что мне приходится, вытянув ногу, дать ему пинка.
По какому-то фантастическому стечению обстоятельств — в случайность которого мы ни секунды не верим — мы снова оказываемся перед одной из немногих личностей, к которым, вне всякого сомнения, следует обращаться на «Вы». Это человек, известный далеко за пределами Дании, профессор и знаменитый специалист в своей области, доктор медицинских наук, заведующий отделением головного мозга новой областной больницы Орхуса, Торкиль Торласиус-Дрёберт.
Торкиль Торласиус-Дрёберт, как и епископ Грено, хорошо знаком членам нашей семьи. Дело в том, что он возглавлял небольшую группу судебных экспертов-психиатров, которым было поручено психиатрическое обследование папы и мамы. В целом они были признаны здоровыми, и отец смог снова занять должность священника — после того случая, о котором я пока умалчиваю, но в подходящий момент обязательно расскажу — как только всё происходящее с нами сейчас немного утрясётся.
Рядом с Торласиусом-Дрёбертом обнаруживается его жена, которую мы тоже помним с тех самых пор, она — его секретарь и, должен добавить, одна из самых верных его поклонниц.
Анафлабия Бордерруд всплёскивает руками, тем самым окончательно ставя крест на какой-либо карьере актрисы.
— Торкиль, — говорит она, — надо же, какая встреча!
Торласиус-Дрёберт садится. За стулом его стоит граф. У Рикарда Три Льва открытое лицо, которое каждый может читать как детскую книгу. По нему видно, что он с опаской относится к нашей с Тильте затее, что он смущён оттого что находится среди столь выдающихся деятелей, и несколько растерян, потому что не понимает, что тут на самом деле происходит.