Детский дом и его обитатели
Шрифт:
– Вы, того, давайте уже, идите, – подгоняет меня Дёготь, – а то придут ещё кое-кто. Им не понравится, что чужих пускаем.
– Ладно. Поняла, – сказала я и проворно направилась к выходу.
Мой Солидатский Брат превратился в Умирающего Лебедя. Голодающий и холодающий мужик – это просто ходячий кошмар. Вручаю ему ещё вполне горячую картофелину. Ест, но продолжает бурчать. Подходим к канаве – а плотика-то и нет! Бродим по берегу, чуть не воем. Увы! Канаву вброд не одолеть – не лето. Вдруг слышим: "У-ууу!"
– Кто это воет? –
– Они, – отвечает приободрившийся Умирающий Лебедь, тотчас же превращаясь в Серого Волка.
Он так страшно клацал зубами – то ли от холода, то ли, и, правда, меня пугал, не знаю, что мне даже весело стало. "Они" – это Рыжий и Дёготь.
– Мы счас на лодке вас переправим, – говорят "они" и вдруг тащат настоящую лодчонку из укрытия. Но нет предела благородству. На другом берегу Рыжий, так ненавязчиво, суёт мне в карман пакет с горячей картошкой.
– Слопаете, пока до вашего дэ-дэ доберетесь. А про Ханурика не беспокойтесь. Сегодня уже там будет.
– Точно?
– Я сказал.
И, правда, когда мы, полуживые от усталости и мокрые до последней нитки, прибыли, наконец, в детский дом, первым нас вышел встречать Ханурик. Улыбаясь самой праздничной улыбкой, он спросил заговорщицки:
– Ну, как партизанили?
Я хотела его убить здесь и сейчас, но всё же решила сначала пойти на кухню за чайником.
.. Как-то раз, снова разыскивая Ханурика, я прямиком направилась домой к Александру – так звали Дёгтя. Отец его был аппаратным работником среднего звена. Семья вполне обеспеченная, мать не работала – милая домашняя женщина с дипломом. Дом – «полная чаша». Только вот с сыном неудача:
«В нём всегда было что-то такое… Не воспринимает он нас, понимаете?»
Голос её дрожал и ломался от внутренних слёз, она достала платочек из кармана длинного китайского халата, приложила его поочерёдно к увлажнившимся глазкам, затем плавным движением изящной холёной лапки с кроваво-перламутровыми коготками указала на внушительную чешскую стенку. – Вот, всё это для него. Но… увы. Сокровища мировой культуры, комфорт… всё для него пустой звук. Всё, ради чего мой муж трудится с утра до ночи, всё коту под хвост, – закончила она прозаически не выдержав, очевидно, роли.
– Может быть, он чем-то обижен, оскорблён? Это бывает с подростками, – говорю я, пытаясь хотя бы чуть-чуть снизить градус патетики и развернуть не лицом к проблеме.
– Обижен? Ни боже мой! – возмущенно машет платком она – Просто патологическое равнодушие к нормальной человеческой жизни. Но ведь жизнь коротка.
– А денег мало, – стараясь быть вежливой, съязвила я, но она, мне показалось, хамства не заметила…
– Денег всегда мало, – как-то буднично заметила она и снова продолжила на высокой ноте: Это только в молодости кажется, что жить будешь вечно.
– Всё ровно наоборот, – опять нахамила я. – Именно в юности человек максимально близок к смерти. Восприятие обострено, нервы на пределе, гормоны играют… Тут достаточно одного неосторожного слова, и срыв произойдёт мгновенно и неотвратимо.
– Да что вы! Сколько мы для него делаем, я даже не знаю, кто ещё столько делает для своих детей!
– Но почему-то ваш сын предпочитает жить в землянке.
– Чёрная неблагодарность, черная неблагодарность!
Она снова приложила платок к лицу.
Из бегов Александр вернулся сам. И месяца не прошло. Тогда же заявился в детский дом. Мы долго сидели с ним в отрядной после отбоя – рассказывал о своих планах на будущее. Он собирался навсегда уехать из дому – бичевать… Ждал только, когда исполнится шестнадцать, чтобы получить паспорт и, без сожаления и слёз покинув «родные пенаты», отправиться на поиски приключений.
– А что ты хочешь найти?
Как всегда в таких случаях, мой вопрос прозвучал довольно глупо и бестактно – как можно на такие темы рассуждать с первым встречным (ну, в данном случае, вторым – встречались аж два раза!). Попасть в нужную тональность в подобных ситуациях всегда сложно. Однако он, как ни странно, отвечал вполне серьёзно:
– Хочу всё посмотреть, кто как живёт.
– Дома будут беспокоиться. Мама тебя очень любит. Старается для тебя. – (Он знал, что я была у него дома.) – Ты это знаешь?
– Врёт она всё, – почти зло, звенящим голосом ответит он.
– Не думаю.
– Лишний я там, поняли? Лишний! И хватит про это.
Саша, это семья. А в семье могут быть размолвки. Надо уметь договариваться.
– С кем договариваться и о чём? – взвился он. – Не хочу я такой семьи! Там каждый сам по себе… Ничего живого там нет. Всё врут… Про смысл говорили вам, да? Нет у них никакого смысла! Имущество общее, и всё.
– А что плохого в хорошем имуществе? – говорю я, с интересом наблюдая перемену в его настроении, но нет, не актёрствует, как его мама, говорит вполне искренне.
– Я же знаю, откуда это барахло. Им дают, они берут. И хотят, чтобы я таким же стал. А оно не надо?
Его чудесные вишнёвые глаза воинственно блестели. Он упрямо тряхнул головой и замолчал.
– Ну, знаешь что… – сердито сказала я, совершенно не зная и не понимая, что можно сейчас ему сказать.
– Что? – невозмутимо спросил он.
– А то, что нельзя говорить о родителях плохо, даже если тебе что-то в них сильно не нравится, – назидательно, фальшивя в каждой ноте, говорю я. – Уверена, они тебя любят. Просто вы никак не найдёте…
Тут я замялась, подбирая нужные слова, и окончательно стала в тупик. Ну, как это ему объяснить, не впадая в маразм?
Однако он сам пришёл мне на выручку.
– Знаю, консенсус. Только на фиг он нужен? Я ненавижу их, понимаете?
– За что?! Они твои родители, понимаешь? Так природа устроила – родителей надо любить.