Девочка в поле
Шрифт:
Каждый, кто берется хранить тайну рассчитывает, что его тайна уж точно не будет раскрыта, потому что мы доверяем себе. Себе. Именно из этого доверия к себе, мы точно также доверяем своим собственным представлениям о том, как будет и что будет.
Вам кажется, что вы защитили ребёнка от боли, которая ему выпала судьбой. Он не будет переживать, горя из-за того, что его бросили. Не будет бороться с грузом тяжелых фактов своей истории, ему не придётся делать неимоверный эмоциональный выбор между своими и кровными. Однако выбор в сторону тайны усыновления, как ни крути, делается как форма защиты не ребенка, а усыновителя. Именно ему не хочется видеть всего этого и зависеть от выбора ребенка. Поэтому и надо лишить
И какое бы огромное «Царство Небесное» вы не построили своему ребенку, оно с грохотом развалится однажды, когда ваш ребенок узнает, что это обман. Мир вашего чада раскалывается на «до» и «после». На «правду» и «ложь». Обесценивается и исчезает в неизвестное всё, каждое ваше слово. Не вы сами! А сказанное и сделанное вами. Не блага ваши, а ваша честность в этих благах. Потому что вы лишили своего ребёнка права выбора. Лишили права знать, что тогда, когда другие отказались от него, вы сделали для него всё. И он одинок в этом горе. Вы скрываете, потому что боитесь, что он будет недостаточно любить вас. Такие родители скрывают эту тайну от всех от собственного стыда, от которого хотят избавиться путём забвения. И ребёнок остаётся одинок в своем горе. Потому что он НЕ ЗАБЫЛ. Он не осознаёт, но он не забыл. Печать печали так и останется в его глазах. На всю жизнь. И замкнувшись в этой печали, он останется печальным навсегда.
Спустя сутки после всего этого события моя душа будто бы замерзла. Мне вдруг захотелось всё оставить, как есть. Стало дико горько от появившегося чувства какой -то неполноценности, хотя почему оно появилось, это чувство, я не понимала. Настроение, мысли, слова. Всё остановилось. Ничего больше не было. Переживания, воспоминания, размышление, сопротивление. Всё остановилось. Шок парализовал меня.
Я помню, что испытывала сильный страх продолжения этой истории и стыд сказать о ней кому-либо. Такого дикого одиночества, какое было в те четыре дня, я не забуду никогда. Мир вокруг меня рассыпался, и это не просто слова. Странно замедлилась реакция на всё происходящее. А ещё это происходящее стало вдруг не важным. Вообще не важным. Это правда. Состояние больше напоминало ступор. Я молчала целыми днями, говорить не хотелось. Я в буквальном смысле выдавливала из себя каждое слово. Всё время сами по себе текли слёзы. Я не могла ни говорить, ни думать в этот момент. Девочка в моём сознании, потерявшаяся в холодном опустошённом поле, сбитая с ног вдруг накинувшимся сильным ветром падала и вставала, беззвучно открывая рот. И в этой немой картине самым ужасным было то, что её никто не слышал.
Никто, кроме меня.
Привыкший к моей открытости, Тлек с некоторым недоумением наблюдал за мной. Я поняла его позицию сразу. Мой муж просто ждал, когда я сама скажу ему о том, что происходит. Но я ничего не хотела говорить.
Мы никогда не знаем, чем удивит нас наша судьба. Никогда не узнаешь, что случится завтра, и что с тобой она сделает в итоге. Одарит ли счастьем или обернётся ужасом. Будет ли она счастливой или почему-то наполнится сплошными неудачами. И нет смысла пытаться разгадать жизнь, понять, предугадать или спланировать свою судьбу. Всё, что нам остаётся, это набраться мудрости и принять с благодарностью всё, что она преподнесёт. Но я этого ещё не понимала. И во мне рос страшный гнев, дикая обида на весь мир. Почему я?! Что со мной не так? Почему это случилось со мной?!
На тот момент я видела только факт, что я оказалась в приёмной семье. Стало быть, мои родители не так хороши, как я привыкла думать. Они лжецы, и вся моя жизнь соткана из их лжи, а те, кто меня бросил?
Кто они?!
Почему они отказались от меня? Кто эти
Это были главные вопросы, которые подобно бульдозеру безжалостно крушили все мои прежние представления о моей семье, о моём происхождении, и даже обо мне самой. Алкоголики? Наркоманы? Кто они? Где я родилась? Как меня зовут?
Из тысячи детей, которые были когда-либо усыновлены, многие однажды узнают об этом. И что, скажете вы, в чём проблема? Проблема есть. В принятии факта, что один из них – это вы. Не переживёшь, не поймёшь. Узнай я об этом в пять-семь лет, я бы ничего тогда не поняла. Но со временем привыкла бы к этой мысли. И если бы мне вздумалось искать своих кровных родственников, скорее всего я бы искала так же, как и тогда в детстве, крепко держась за руку лучшего друга. За руку своей мамы. Может быть, она боялась, что я бы побежала к ним? И всё же. Всё последующее строилось бы логично. Не было бы этой двойственности, реальность не раскололась бы пополам.
Но теперь, в сорок восемь! Когда сложилась вся твоя картина мира, когда прошёл возраст принятия себя, возраст, когда человек строит свою идентичность, и когда ты уже давно знаешь, что адекватные люди не бросают своих детей, узнать такую правду – жестокий удар.
И вновь воспоминание холодно проплыло в сознании. Знаете, как я боялась остаться в детском саду? Чтобы я не плакала, мама купила мне мягкую игрушку – рыжую обезьянку с длинными лапами и хвостом. Она была очень милой, и я чувствовала себя защищённой с ней. И это была моя любимая игрушка. Но в день, когда мама опоздала забрать меня из детского сада, я утопила её в туалете. А потом молча сидела в подсобке со старенькой нянечкой и ломала пальцами всё печенье, которое она выложила для меня. Я просто ломала его пальцами и не ела. А когда мама прибежала за мной, я не хотела выходить. С того дня в детский сад меня просто тащили за шиворот. И чтобы уйти от меня надо было что-то оставить мне. Обычно это были мамин шарф или её варежка. И там в садике, я не искала себе друзей. Лишь тянула время дня и ждала. Ждала, когда меня заберут домой. А когда за мной приходили я больше не испытывала радости.
Чувство тревоги и страха никогда не покидали меня. Я не знала истинных причин своих страхов и никогда не могла избавиться от них всю свою жизнь. Отсюда чувство неуверенности в себе, чувство неполноценности, резкость, скрытность и вдруг вместе с тем чувство излишней деликатности, даже угодливости, если хотите. Отсюда некоторая инфантильность, острая эмпатия и замкнутость одновременно. И теперь, когда я медленно перемалывала своим мозгом ответы, они были слишком скудны, чтобы восполнить всю разбившуюся картину моего прошлого.
Я сидела на кровати, свесив ноги вниз. Рядом со мной тихо посапывал мой старый и преданный пёс Фрим. Дворняжка, он щенком попал ко мне в руки, больной и слабый. Я выходила его и с тех пор мы не расставались. В комнате было темно и меня не было бы видно, если бы не свет, сеющийся от небольшого аквариума в углу комнаты. Тлек осторожно вошёл в комнату, секунду постоял в дверях, затем пододвинул маленький стульчик и с тяжёлым вздохом сел напротив меня, поглаживая одной рукой лежавшего рядом пса.
– Что происходит? – наконец спросил он.
«Быть может, именно этот вопрос сейчас спасёт меня,» – пронеслось в голове. Но в груди всё сдавило, и губы словно слиплись между собой. Он внимательно и мягко смотрел на меня и молчал. Я отрицательно покачала головой, понимая, что не смогу произнести ни слова. И вновь где-то в пустом холодном поле тихо заплакал ребёнок.
– Что происходит? – в голосе Тлека зазвенела тревога, – Аля, ты должна попытаться сказать мне. Ты… сбила человека?
«Меня! Меня сбили, Тлек!» – мысленно закричала я и вновь беспомощно замотала головой.